На полпути я спохватился, что сегодня еще не прижал к сердцу свою Глоди и решил заглянуть к своим.
– Вы идите, а я сделаю крюк, нагоню вас у Риу.
Когда я нагрянул к дочке своей, Мартине, она, не скупясь на воду, мыла лавку, причем рот у нее при этом не закрывался ни на минуту: она без умолку трещала разом со всеми – с мужем, мальчиками, подручным, Глоди, а в придачу еще и с двумя-тремя соседскими кумушками, смеясь с ними до упаду; слова так и сыпались из нее. А когда она закончила, но только не трещать, а мыть пол, то вышла и с порога со всего размаха вылила воду на улицу. А я как раз остановился в нескольких шагах от лавки, чтобы полюбоваться ею (она – услада моих глаз и сердца, ну что за лакомый кусочек!), ну, и получил грязной водой по ногам. Она еще пуще залилась смехом, но меня-то не пересмеешь. Э-э-эх! До чего хороша смеющаяся мне прямо в лицо дочка с ее черными волосами, скрадывающими лоб, густыми бровями, горящими глазами и еще более горящими, пламенеющими, как уголья, и налитыми, как сливы, губами! Да это не иначе как сама галльская красавица! Плечи и руки обнажены, подол дерзко подоткнут.
– На счастье! Надеюсь, тебе все досталось? – спросила она.
– Почти, но я не расстраиваюсь, это же вода, лишь бы не заставляли ее пить.
– Входи, Ной-Потопа-герой, Ной-винодел, – приглашает она меня войти.
Вхожу. Глоди в короткой юбочке сидит под стойкой.
– Здравствуй, маленький хлебопек.
– Голову отдаю на отсечение, что знаю, отчего ты так рано вышел из дома, – сказала Мартина.
– Ты ничем не рискуешь, думая о том или другом, ты вобрала это с материнским молоком.
– Мать?
– А что же еще?
– Какие же мужчины трусы!
Как раз в эту минуту в лавку вошел Флоримон, принял ее слова на свой счет и обиженно поджал губы.
– Не обижайся, дружище! Это относится ко мне, – пояснил я ему.
– Тут на двоих хватит, – отозвалась Мартина, – не жадничай.