«Барышня, Василиса Андреевна, – начала она привычно тихим, воркующим голосом, – там новый работник, Иван, что намедни привезли, просит слова вашего. Говорит, дело неотложное».
Василиса вздрогнула. Обычно все дела решались через старосту, Еремея, человека угрюмого, но исполнительного. Прямое обращение к ней было редкостью. «Что за дело, нянюшка? Еремей не может решить?»
«Не сказывает, барышня. Упрямится. Говорит, только вам доложить может. Вид у него… нехороший. Мокрый весь, дрожит. Может, хворь какая?» – Арина Власьевна сочувственно покачала головой.
«Зови», – коротко бросила Василиса, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по спине. Она подошла к клавикордам, провела пальцем по пыльной крышке. Музыка – ее единственное утешение здесь – и та смолкла, словно боясь нарушить тягостную тишину.
Через минуту в дверях появился он. Иван. Молодой, лет восемнадцати на вид, но выглядевший старше из-за худобы и какой-то застывшей усталости в чертах лица. Высокий, нескладный в своей промокшей, грязной рубахе и латаных портах. Физически он был крепок, это угадывалось по широким плечам, сейчас понуро опущенным, и большим, загрубевшим от работы рукам. Но вся его фигура выражала покорность судьбе, смешанную с затаенным отчаянием. Он остановился у порога, не решаясь войти дальше, и низко поклонился, не поднимая глаз. Капли воды стекали с его темных, спутанных волос на ветхий пол.
«Ты Иван?» – голос Василисы прозвучал неожиданно резко, и она сама поморщилась от этого.
«Я, барыня», – тихо, хрипло ответил он, все так же глядя в пол. Голос был глухой, словно давно не использовавшийся для связной речи.
«Какое у тебя дело ко мне? Говори старосте».
Он молчал с мгновение, словно собираясь с духом. Потом медленно поднял голову. И Василиса впервые встретилась с его взглядом. Это было неожиданно. Под густыми, мокрыми ресницами блеснули глаза – не потухшие, не пустые, как у многих здесь, а темно-серые, почти черные в сумраке комнаты, и в них горел какой-то странный огонь. Смесь боли, упрямства и… чего-то еще, что она не могла определить. Этот взгляд был прямым, почти дерзким для крепостного, и в то же время в нем сквозила глубокая, застарелая мука.
«Барыня, – повторил он, и голос его обрел некоторую твердость, – дозвольте слово молвить. Не о себе прошу». Он запнулся, сглотнул. «Там… в бараке… Агафья помирает. Старая совсем. И одна. Просит священника. Еремей говорит – не след барина беспокоить по пустякам, обойдется». Он снова опустил глаза, но Василиса видела, как нервно сжались его кулаки.