Полицай – здоровенный дядя в кепке с пуговкой, на рукаве – белая повязка с надписью «Ordnungpolizei», имел лодку и за плату перевозил через Днепр.
– А тебе зачем на ту сторону? – спросил он, окидывая меня подозрительным взглядом маленьких, как булавочные головки, глаз. – Куда идешь?
– До дому.
– А иде тот дом?
– Под Новгородом-Северским, – назвал я город, что пришел на ум. – Да ты не бойсь, дядя…
– А на що мне бояться? Заплатишь? Меньше, як за сотню я и весла мочить не стану.
– Нет у меня денег.
– Рубаху отдашь?
– Ладно.
«Ну подожди же, – подумал я, усаживаясь в плоскодонку. – Заработаешь ты у меня рубаху!»
Ловко управляя веслами, полицай погнал плоскодонку к противоположному берегу. Не доезжая, бросил грести.
– А ну сымай!..
Делая вид, будто впрямь собираюсь раздеться, я нащупал в кармане пистолет и быстрым движением выхватил его.
– Вперед, гнида!
Дрожащими руками полицай сделал несколько судорожных гребков. Под днищем зашипел песок. Лодка остановилась. Не опуская пистолета, я перешагнул через борт и боком, так, что лодка все время оставалась в поле моего зрения, выбрался на берег.
– А теперь пошел назад! – крикнул я. – Плату спрашивай со своего Гитлера!
Полицай не заставил себя ждать. Но когда кусты тальника, густой щетиной покрывавшего низкий песчаный пляж, сомкнулись за мной, на реке, один за другим, хлопнули два револьверных выстрела: предатель был вооружен. Я хотел ответить, но пожалел патрон… Самое главное – я был на левом берегу Днепра. Не буду рассказывать подробности нелегкого двухнедельного перехода, который я совершил, останавливаясь только на ночлег. Вечером тринадцатого октября я был почти у цели – в Злынковском районе Орловской (ныне Брянской) области, в котором начиналась юго-западная часть знаменитого Брянского леса, известная среди партизан под названием Злынковских лесов или Софиевских лесных дач…
В этот день я вместе со случайным попутчиком заночевал в деревне Карпиловка.
Многие более поздние события я начисто забыл, этот день четырнадцатого октября свеж в памяти, как вчерашний.
Пробуждение потрясло меня. Я сидел на «полу» – так называют в этих местах дощатый настил меж стенкой и печью, свесив босые ноги и молчал, не в силах произнести ни слова от огорчения, от обиды, оттого, что не знал – что же мне делать?