– Можешь взять свою скрипку. Я провожу тебя к твоему месту, – сказала она.
Опустившись на колени посреди перрона, Ракель крепко обнимала сына и, не сдерживая слез, шепотом давала наставления, заставляла пообещать то, чего мальчик не мог исполнить:
– До свидания, милый мой, не забывай пить молоко и чистить зубы перед сном. Не ешь много сладкого. Ты должен слушаться тех, кто тебя примет; не забывай говорить спасибо. Мы увидимся очень скоро – вот вернется папа, и мы приедем к тебе, и тетю Лию захватим, а может быть, и дедушку. Англия красивая страна, тебе там будет хорошо. Я очень, очень тебя люблю…
Самый стойкий образ прошлого, который останется в памяти Самуила Адлера нерушимым до самой старости, сохранил эти последние отчаянные объятия и то, как мать, вся в слезах, опираясь на крепкую руку старого полковника Фолькера, махала платочком вслед уходящему поезду. В тот день кончилось детство Самуила.
Путь от Австрии до Англии длился три дня, и маленькому Самуилу они показались вечностью. Сначала волонтерки развлекали детей, они пели песни, но с каждым часом их все больше одолевали усталость и страх. Малыши плакали, звали родителей. На второй день почти все спали, скорчившись на жестких деревянных креслах или растянувшись на полу, но Самуил так и сидел неподвижно, вцепившись в свою скрипку, повторяя про себя мерное «тра-та-та» вагонных колес, грохочущих по рельсам. Поезд часто останавливался, солдаты, грозно жестикулируя, обыскивали вагоны, но холодная, властная манера госпожи Висмюллер-Мейер их останавливала. Наконец дождливым вечером они прибыли в темный и холодный голландский порт, строем вышли из поезда и, понурившись, обессилев, взошли на паром. Темная, цвета нефти вода вздымалась волнами, и многие дети, никогда не видевшие моря, расплакались от страха. Самуила укачало, он блевал, перегнувшись через перила так низко, что брызги соленой воды попадали в лицо.
В Англии их ждали семьи, согласившиеся приютить у себя маленьких беженцев; у каждого из принимающих была на груди табличка. Самуила встретили две женщины, мать и дочь; они просили девочку, достаточно взрослую, чтобы помогать по хозяйству, и долго препирались с волонтерами, пока мальчик ждал, прислонившись к стене, с чемоданчиком и скрипкой, в испачканном рвотой пальтишке. У этих женщин он пробыл недолго. Обе работали на фабрике, где шили военную форму, и, хотя их разделяло больше двадцати лет, казались двойняшками: обе говорили напыщенно, туго накручивали волосы на бигуди, носили мужскую обувь; у обеих воняло изо рта. Они жили в высоком, узком доме, битком набитом фарфоровыми фигурками, часами с кукушкой, искусственными цветами, салфетками, связанными крючком, и прочими предметами сомнительного вкуса и пользы; все это было расставлено, развешено и расстелено в ненарушимом порядке. Самуилу было запрещено что-либо трогать. Женщины были очень строгие, вечно в дурном настроении; вся их жизнь подчинялась бесчисленным правилам: они считали каждый кусок сахара и определяли, кому куда садиться и в какое время. Они не знали ни слова по-немецки, а мальчик по-английски не говорил, и это раздражало их еще больше. Кроме того, Самуил часами сидел в углу на корточках и молчал, а по ночам писался в постель. Когда волосы у него стали выпадать целыми прядями, его обрили наголо.