.
Несмотря на кажущуюся идиллию, и в Останкино нередко пошаливали заезжие из Москвы воры. А.В.Живаго вспоминал, что «когда мы были совсем маленькими мальчуганами, однажды ночью нашу дачу ограбили вчистую. Никто не слыхал, как хозяйничали в нижнем этаже бесцеремонные воры, забравшие все платье, белье, столовое и чайное серебро и пр. …Провожали отца, отправившегося в Москву в очень оригинальном костюме. Черный фрак и чесучевые панталоны, найденные, по счастью, в детской верхнего этажа, заставили его, несмотря на жаркий день, ехать в московскую квартиру в пролетке с поднятым верхом и с развернутым на ногах фартуком… Вскоре после кражи покойный отец завел своих, полюбившихся ему донельзя, бульдогов, которые не переводились в нашем доме до самой его смерти. У него были первоклассные экземпляры собак этой, на вид страшной, породы, которых покупали в Англии».
Однако вряд ли стоит представлять Василия Ивановича Живаго этаким барином и меломаном. «Управлял он своими делами расчетливо и весьма успешно. Магазин преуспевал, постоянно приобреталась все новая недвижимость. К концу жизни купец 2-й гильдии Василий Иванович Живаго имел в разных частях Москвы пять домов, не считая отцовского дома на Большой Дмитровке, который Василий Живаго после смерти отца перестроил. По самым приблизительным подсчетам его состояние оценивалось в один миллион рублей и выше… В семье Живаго держали свой выезд, пока однажды лошади не разбили экипаж и «не высадили его, – по словам А.В.Живаго, – из коляски на тумбу у дома генерал-губернатора»[24].
Воспитывал свое многочисленное потомство Василий Иванович довольно строго. Его родственник Иван Михайлович Живаго, грозный инспектор Практической академии, о котором я уже писал ранее, неоднократно советовал своему двоюродному брату чаще применять телесное наказание расшалившихся детей. «Не знаю, не по его ли рецептам, а нечего греха таить, пороли нас нередко и, пожалуй, было за что, – вспоминает свое детство А.В. Живаго, – за обедом часто не в пользу пищеварительной функции производилась проборка того или другого сынка. Разбирать все наши прегрешения считалось возможным именно почему-то за едой, потому главным образом, что другого подходящего для сего времени не находилось. Хитроватая детвора частенько прибегала к хорошо испытанному средству заставить отца сменить гнев на милость. Нам хорошо было известно, что он, большой любитель гречневой каши (у отца вошла в поговорку фраза: «Если бы я был богат, я каждый день ел бы гречневую кашу»), с особым удовольствием приготовлял это и нами всеми любимое кушанье; поливал он кашу щами, соусом, солил и сдабривал сливочным маслом. Хором мы начинали просить приготовить кашу и нам, и этого было достаточно, чтобы обеденная гроза затихла, а большой пустой горшок из-под каши с очевидностью и безошибочно доказывал, что его появление на столе может быть подчас чудодейственным». …«Я далек от мысли считать родителей моих слишком суровыми. Отец бывал временами настроен очень благодушно, шутил с нами, великолепно рассказывал всевозможные эпизоды до анекдотов включительно, но с годами его раздражительность росла и никто из нас, не считаясь с гнездившейся уже в его организме болезнью, не будучи в состоянии разобраться в симптомах её, не жалел его душевного покоя, и таким образом создавался часто материал для весьма легко возникавшего его общего возбуждения».