Мишель отступила от окна, пальцы разжались, оставив на подоконнике едва заметные вмятины, и обернулась. Тени от фонарей метались по стенам, танцуя, как призраки, явившиеся из ночи. Она знала Сеул – его ритм, его дыхание, – но этот голос принадлежал иному времени, древнему, как рассказы деда, звучавшие в детстве с трепетом и теплом.
– Кто ты? – шепнула она в пустоту, голос дрогнул, слабый и хриплый. Ветер за окном отозвался протяжным стоном, унося слова в темноту. Рука легла на грудь, где сердце всё ещё билось в такт невидимому зову, и в этот миг она поняла: мелодия не случайна. Это первый шаг к тайне, ждущей её за гранью привычного.
Ночь растянулась бесконечной нитью. Мишель лежала на диване, погружённая в мягкость старой обивки, пропитанной запахом пыли и давно пролитого кофе. Городской гул доносился издалека, приглушённый скрипом половиц и тусклым светом лампы, рисовавшим узоры на потолке. Веки отяжелели, дыхание замедлилось, пальцы разжали край одеяла, и усталость увлекла её в сон. Тьма обняла сознание, но вместо пустоты перед ней раскинулся серый туман, густой и холодный, клубящийся, как дым угасающих углей. Стены квартиры растаяли, под ногами возник тёплый деревянный пол, шершавый и живой, а вокруг вырос театр – ветхий, с облупившейся краской и скрипучими балконами, где тени зрителей колыхались в полумраке.
Воздух дрожал, пропитанный смолой и сыростью. Факелы отбрасывали неверный свет на толпу, сливавшуюся в тёмное море лиц. Из глубины сцены выступил он – молодой певец, сотканный из закатного сияния. Тёмная мантия с золотыми нитями струилась за ним, чёрные волосы падали на лоб, а глаза – золотисто-алые, тлеющие, как угли, – горели в полутьме. Он шагнул в круг света и запел. Голос, низкий и мощный, прокатился по залу, подобно ветру, гнущему ветви, сотрясая воздух, доски сцены, её собственную грудь. Мелодия, полная тоски, взмывала вверх, и толпа взорвалась криками, сливаясь в единый рёв:
– Чжихо! Чжихо!
Его имя отпечаталось в её сознании, гудело в ушах. Она стояла среди зрителей, взгляд прикованный к его лицу, к глазам, пылающим последними лучами солнца. Рука поднялась, пальцы дрожали в воздухе, стремясь сократить расстояние, коснуться этой мелодии, звавшей её из глубин памяти. Но ноги отяжелели, туман стелился по полу, холодный и цепкий, сковывая её движения. Она рванулась вперёд, но он держал крепко, и крик застрял в горле, растворяясь в гуле толпы.