Его голос загудел из глубины кабинета опять ласково, с теплыми нотками:
– Ты чего ж так мало поела? Ну воробей же клюет больше. Давай-ка ешь хлеб, а потом пряник с чаем.
– Нельзя много есть после голодовки, – серьезно отозвалась девочка. – Иначе заворот кишок случится. Можно по чуть-чуть и только жидкую пищу. Я вот чай пью, не переживайте.
– А сахар-то клади, хоть три куска клади, не стесняйся. – Полковник положил на треснутое блюдце рядом с ней горсть запыленных кусочков сахара, хранившихся в ящике стола на время ночных бдений. – Вот сухари бери, размачивай в чае и потихоньку ешь. Держи, все тебе, забирай. – Николай Трофимович засуетился, нашел кусок газеты и принялся заворачивать в него гостинцы.
Он приговаривал, стараясь скрыть острую жалость к этим узким, как ветки, запястьям, заляпанному грязью острому личику. А она, жалость эта, душила изнутри, выжигала все в груди, и он все повторял, чтобы хоть как-то проявить свое внимание:
– Чай пей, пей! Как выпьешь, сразу свежий принесу. Чай – это хорошо. – От несвоевременной и непонятно пока, оправданной ли жалости Зубарев говорил и говорил: – Я вот и сам за день по десять кружек, бывало, выпиваю.
Ординарец показался в дверях, неся стопку военной формы самого маленького размера, что нашлась на складе.
Полковник перехватил вещи и протянул девочке:
– Ты вот, держи, переодевайся в сухое. Большое все, конечно, но ничего, потом подошьем. Главное-то сейчас, чтобы не заболела. От сырой одежды столько болезней, особенно если ноги в сырости да в холоде.
Но гостья вдруг замотала головой:
– Нет, не надо одежду. Я… мне…
Зубарев отмахнулся:
– Да ты что, в сухое надо переодеться! Заболеешь ведь. Я выйду, выйду, не стесняйся ты. Кликнешь, когда можно будет заходить.
Вдруг у девочки выступили красные пятна от стеснения и заблестели глаза от подступающих слез. Она с трудом выдавила:
– Я не могу, нельзя мне… чистое… из-за вшей. Я летом мылась прошлым… негде было и… не до того… Простите.
И вдруг больше она уже не смогла удержаться и бурно расплакалась. От того, что было ей стыдно за свой неприглядный вид – грязная, опаршивевшая, в жутких обносках, под которыми было изможденное тело, кожа в струпьях и насекомые. А еще внутри у нее все сжималось тугой пружиной, потому что она, как дикий зверек, сразу почуяла ту настороженность, с которой ее встретили в штабе.