«Взрыва не было! Ничего – ни самолетов, ни взрывов, чтобы уничтожить весь город нужна атомная бомба, да и АТС работают!»
А может, это бактериологическая война? Город цел, а люди…
Муравьев вскочил, словно желая бежать, спасти… стоп. До Москвы не добежишь. Значит… Ну как же, люди. Соседи.
Муравьев шагнул к двери, распахнул ее… было уже темно. Одинокий фонарь дальше по улице мигал Эдуарду, зябко шуршали ветки деревьев, и висел в воздухе то ли туман, то ли очень мелкий дождик. «Поздновато… по соседям-то идти». Муравьев замялся. Сейчас его предположение казалось полным маразмом. Хорош он будет полдесятого вечера: соседи! Война не началась? А то что-то дозвониться ни до кого не могу!
Эдуард затоптался на крыльце. В темноте, к тому же, жутковато. Тишина, безлунное небо, черный, вырезанный из ночи лес на горизонте. Он представил, как выходит из дома, идет по Лесной улице, вглядываясь в чужие участки, трогает замки на калитках. Сегодня, он же вспомнил, будний день, и приехали наверняка двое-трое на весь поселок, вряд ли знакомые. И вот стучится к ним какой-то подозрительный тип, людей вокруг нет…
Муравьев поежился и вернулся домой, к теплой, пахнущей огнем, печке. Ему было очень одиноко. Как жаль, что рядом никого нет. Его коллеги… уже бывшие, но столько лет вместе… Мерцевич, вечно бледный и склочный, Пал Палыч, Сильвестровна… громогласная, добрая, ироничная Сильвестровна. А их нет, и телефоны их молчат. А еще лучше, чтобы тут была его семья. Боже, какая тоска, почему такая тоска? До утра далеко, а ночь за окном терпелива. Что делать? Опять звонить – но вдруг опять никто не ответит?..
«Я – дурак, – подумал Эдуард, – надо было еще днем идти по соседям».
«А если бы ты их, – пришла мысль, – не нашел?»
Эдуард Анатольевич встал и начал ходить по комнате, два шага – поворот – шаг – поворот, он всегда, волнуясь, начинал ходить из угла в угол, трогая вещи, размахивая руками. Дурацкие мысли лезли в голову. Ночь глядела на него изо всех окон. В юности он любил ночь, не зашторивал окна перед сном, выходил поздно вечером гулять – в темноте он казался себе красивым, гибким, зорким зверем. Сейчас же этот огромный пристальный взгляд пугал Муравьева.