В основном все жили парочками. Так как моей парой была Ева, самая обворожительная принцесса этого царства, ко мне относились с интересом с первого дня. В коллективах, в которых я раньше работал, к новичкам присматривались со скепсисом, думая, что очередной молодой дебютант быстро сбежит, не уживется с персоналом, не сработается с начальством. Здесь же меня приняли, как в семью, хотя я и пообещал себе, что как-нибудь при случае использую свою прослушку, дабы проверить здесь всех. Доверяй, но проверяй.
Так как связи в этой лесной глуши и в помине не было, раз в неделю приезжал почтальон и забирал конверты из ящика, в который местные складывали письма для родственников. Посланий было очень мало. Как мне рассказала Ева, любой мог жить здесь, если был готов помогать и жить по совести: «Последняя надежда» давно перестала быть обычной общиной. В основном, местные добровольно отказались от благ цивилизации, не прижились в городе, они ценили природу и независимость, кто-то встретил здесь свою любовь – причин было множество, у каждого свои. Их домики были построены из толстых стволов прочнейшего клена. Свобода была так близка, так притягательна и осязаема, что, казалось, в этом уголке на краю света решались все беды и проблемы современности, а душа была готова воспарить.
Я обнаружил, что рядом с дорогой связь все-таки появлялась. Так я поддерживал нечастое общение со своей семьей, которого и раньше-то было немного. Брат вечно в разъездах, снимал видеоблоги о путешествиях, вел группу по йоге, ездил с матерью на собрания кришнаитов. Отец на фоне ухудшения отношений с женой, а также вследствие кризиса веры в себя и потери смысла жизни из затворника превратился в скитальца. Формальная переписка в семейном чате велась все реже, что расстраивало меня. Семья раскололась пополам, в итоге мы с отцом чаще переписывались вдвоем, чтобы избегать смыслового подтекста религиозной чуши в общей беседе. С братом я и вовсе прекратил общение. Хотя он и был старшим, такого промаха я ему простить не мог. Другое дело мать – она всю жизнь была религиозной, а сейчас ее возраст подходил к пятидесяти, и менять что-то было бесполезно, сформированное мировоззрение не искоренить.
Как-то я разговорил одного парня: он был моим ровесником, что меня особенно удивило. Но оказалось, что он родился в этой общине. Звали его Луи. Он был умнее многих моих друзей, хотя по факту жил в лесу. Лишь позже я узнал, что у них есть своеобразная школа – днем всех детей до восемнадцати лет собирали в помещении молельни и обучали не только религии, но и основам мировой истории, правоведения, особый упор делали на психологию. Все, кто был старше восемнадцати, работали в поле. В общем, Луи в моих аккуратных ненавязчивых вопросах разглядел скептицизм и отвечал, особо не разглагольствуя: