– Не это ли враг, о котором ты всегда думал? Я вижу туман твоих мыслей… Так зачем лишать себя союзников? Народ Медных Барабанов не знает настоящей войны. Мелкие, беспомощные, забытые людишки – как жалкие насекомые, лишенные крыльев, жала и яда. Они постигли единственное – суть богов… она рассказала… но не важно. Убивать меня? Зачем, когда мы можем помочь друг другу?
Много после Куллеон спрашивал себя: и как еще он мог ответить? Промолчать, схватиться за меч, уйти, пока тварь продолжит размышлять вслух? Ответ находился сам собой – он, Куллеон, мыслил так же. Понимал, что перед ним – существо огромной силы, древнее, одной крови с богами; понимал, что торговый союз с народом Медных Барабанов обратится грязью – утечет сквозь пальцы, испачкав ладони; понимал, что Карфаген – главная проблема. И нужно делать что-нибудь уже сейчас, пока не стало слишком поздно. Два льва разной породы – бежевый густошерстый Рим и черный твердошерстый Карфаген – не могут гулять единой тропой: один рано или поздно пожрет другого. Вопрос – кто раньше.
– И как же я могу быть полезен тебе, богу? – Куллеон убрал меч в ножны.
– Не произноси этого здесь, – зашипел Грутсланг. Глаза сверкнули хищным гранатом. – И не зови меня богом. Слишком мерзкое слово, слишком… запятнанное кровью бессчетных ошибок. Таких, как я.
Раздвоенный язык вновь оказался слишком близко к лицу Куллеона.
– Отправляйся в Карфаген. Найди девушку из народа Медных Барабанов и проследи за купцом. Скоро он станет бесполезен, а от пешек, как учат боги, нужно избавляться – только не тогда, когда партия в самом разгаре. Поэтому следи. А потом… когда мраморные храмы холма отразят мое уродливое тело, когда боги ужаснутся забытому творению, тогда мы сделаем так, что Карфаген будет разрушен.
– Хочешь, чтобы я опустился до наемника? Труса, следопыта, соглядатая?
– Я не плачу тебе золотом и не предлагаю изумруды. Я плачу твоему народу одним лишь великим будущим – разве не ради него ты каждый раз убиваешь? Не ради него спишь не в мягкой постели, месяцами не знаешь пиров, женщин, вина? Не ради него готов на публичное унижение?
Память вспыхнула обжигающими образами недавнего прошлого.
– Post calamitatem memoria alia est calamitas[27], – проскрежетал Куллеон. – Память о них останется. И о нас – как о разрушителях, сломавших последний костыль старого мира.