Чиновник и взятка - страница 2
Да что, в конце концов, позволяет себе этот мерзавец! Совсем он, что ли, свихнулся? Чиновнику на государственной службе предложить взятку, под самый нос сунуть конверт, в котором вместо обещанных барышей спрятана дуля. «Как это низко, как подло! Какая звериная жестокость», – подумал раздосадованный Юрий Алексеевич. Никогда прежде ему не приходилось испытывать такое унижение.
Тут Навальцев внимательно пригляделся к ожидавшему своей участи конверту. Сердце его вновь дрогнуло, и некое волнительное чувство завладело вдруг его воображением. Юрию Алексеевичу представилось, что он сидит за столиком в парижском кабаре, а в руке его высокий бокал, в котором искрится шампанское. В Париже ему приходилось бывать трижды, и всякий раз это случалось во сне. И протекал этот сон всегда одинаково. Повинуясь мечтательному настроению, он прогуливался по ночному городу, а вокруг него кипела ночная жизнь. Все вокруг сверкало огнями, и отовсюду, словно музыкальное сопровождение к старому французскому фильму, играли песни Эдит Пиаф. Юрий Алексеевич радостно улыбался прохожим и деликатно каждому кивал головой, придерживая высокий цилиндр. Ему отвечали улыбками и приятно кланялись в элегантной французской манере. Скоро он оказывался перед красивым зданием, напоминавшим старый театр, где у самого входа шумела пестро разодетая публика, а над крыльцом, искушая прогуливающихся зевак, виднелась вывеска «Кабаре». Швейцар в красном мундире встречал его и услужливо провожал внутрь на зависть толпившимся у входа, где передавал в заботливые руки распорядителя. Распорядитель с пышными усами и свежим лицом, как добрый приятель, не видавший давно старого друга, несказанно радовался и лез Юрию Алексеевичу на шею целоваться, приятно щекоча усами щеку. Налобызавшись, брал гостя ласково под локоток и, нашептывая в ушко последние сплетни, провожал в зал, где уже ждал столик с шампанским и фарфоровая ваза с черной икрой и серебряной ложкой. На сцене играл канкан и повизгивали танцующие девицы. Юрий Алексеевич с удовольствием зачерпывал икры серебряной ложкой, как вдруг резко обрывалась музыка и по всему залу гаснул одновременно свет, скрывая замешательство, начавшееся между танцовщицами. За сценой слышалась какая-то возня, тяжело вздыхали обманутые зрители, шумно шелестя платьями, убегали со сцены девицы, и наконец наступала гробовая тишина. Как будто вот-вот должно было случиться что-то захватывающее и все вокруг замирало в предвкушении. Юрий Алексеевич замирал тоже, с занесенной в руке ложкой с икрой и разверзнутым широко в ее направлении ртом. Сердце его учащенно билось, поддавшись общему чувству тревожного ожидания. Медленно и мягко вдруг начинала играть музыка, и луч прожектора, вспыхнув, выхватывал из темноты сцены место, где сходились вместе полотна театрального занавеса. В плавно льющуюся мелодию неожиданно вторгалось контральто невероятной Эдит Пиаф, а в свете прожектора, нырнув из темноты закулисья, появлялась очаровательная женская ножка. Слышались тяжелые вздохи, и между ними, казалось, можно было различить звук замирания иного восторженного сердца. В глубине зала упал стул, и следом зазвенело разбитое об пол стекло – чье-то восторженное сердце замерло сильнее нужного, и обладателю тонкой натуры, похоже, стало плохо. Юрию Алексеевичу, отнюдь, было очень хорошо. Ложку с икрой все же он донес куда следовало и закусил великолепно, опрокинув сверху залпом бокал шампанского. Эдит Пиаф пела все жарче, а обладательница восхитительной ножки поднимала градус выше всякой меры, целиком наконец показываясь на сцене. И такая она была из себя баловница, пышечка, конфетка, что Навальцев еле сдерживал себя, чтобы не броситься за ней на сцену. Прозрачная туника так восхитительно облегала ее формы, что наконец он не выдерживал, вскакивал с места и кричал: «Браво! Прелестница! Браво!». Крик его подхватывал весь зал, зрители кричали вслед за ним «Браво!» и разные другие комплименты и даже некоторые нежности, аплодировали и устраивали в конце концов настоящую овацию, а чаровница на сцене улыбалась одному только Юрию Алексеевичу, протягивала к нему руку и призывно манила пальчиком. Навальцев более не сдерживал себя и… просыпался, всегда ровно в один и тот же миг. А после того, как разглядел он в конверте на своем столе пышные выпуклости, соблазнительно проглядывающие сквозь тонкую бумагу, вспомнилась вдруг ему прозрачная туника, пикантно обтягивающая тело чаровницы, и воображение увлекло его снова за столик в парижское кабаре.