«Что-то все-таки есть», – подумалось Юрию Алексеевичу, когда он мечтательно вглядывался сквозь тонкую бумагу конверта, но мысли его в ту секунду, потакая воображению, кружились в совершенно другом месте, с полуобнаженной прелестницей на сцене парижского кабаре. «Между прочим, весьма приличный размер», – пробормотал он себе под нос, но думал ли Юрий Алексеевич в ту минуту о конверте, мысленно осязая размеры его содержимого, или еще не вернулся из Парижа, где скользил по сцене кабаре в обнимку с прелестной девой, было не ясно.
Тут мысли Юрия Алексеевича перенеслись совсем в иную плоскость. Вдруг увидел он перед собой двоих своих ребятишек – младшенькую Оленьку, любимицу свою, и старшего Павлушу, балбеса и озорника; любимую жену Зинаиду Карловну, которая второй уж год, будто вселился в нее бес, настойчиво требовала от него летом отвезти семью в Анапу; привиделась, затмив собою благоверную супругу с детишками, любовница его Снежана Игоревна, желавшая неведомые Мальдивы и гулять под луной по пляжу; Снежану Игоревну вытеснила крупная полнотелая фигура тещи, вбившей отчего-то в голову, что зять непременно должен окружить забором дом с коваными воротами и волкодавом на цепи. Только так, она считала, можно уберечься от цыган, однажды, когда еще был жив дед, выкравших со двора хромого коня. Юрий Алексеевич решительно был против Анапы, уж слишком нынче взвинтили цены на черноморском побережье и народу на пляже – что иной раз не пробраться бывает к морю, а приличный туалет только в гостинице. Сопротивлялся он и Снежане Игоревне, справедливо замечая, что ничего этакого на Мальдивах не покажут, чего можно задаром поглядеть в Анапе, а луна светит везде одинаково.
Вот цыган Юрий Алексеевич сильно не любил и даже однажды пострадал от уличной гадалки. Оказалось, что на нем древнее родовое проклятье и судьба будущего потомства омрачена навеки вечные прóклятой ведьминой печатью, а сам Юрий Алексеевич должен был бесславно сгинуть в невыносимых муках. Слава Богу, чары колдовского заклятия, как магнитом, притягивались к золоту и – кто бы мог подумать! – бумажным деньгам. Юрий Алексеевич насобирал что было попрятано по шкафам на черный день – и денег, и золота – и отнес цыганке. Та уложила все бережно в пестрый платок, обвязала сверху другим, сунула сверток под юбку и стала нашептывать цыганский отворот, таинственно сверкая золотым зубом. Потом вдруг по-разбойничьи свистнула, плюнула под ноги испуганному Навальцеву и, оглушительно ударив в ладоши, словно провалилась сквозь землю. Юрий Алексеевич получил сильнейший психологический урон, мало того, что полностью опустошен был семейный бюджет, так проклятый золотой зуб долго еще мерещился ему в темноте, а иногда ночью на него находил такой жуткий страх, что он никак не мог сомкнуть глаз и ночь напролет ворочался на кровати и прислушивался, как за стенкой кто-то шепчет скороговоркой и шелестит юбками. Юрий Алексеевич всеми силами желал бы угодить любимой теще и более других сочувствовал ее опасениям, что, как однажды цыгане увели хромого коня, нынче они могут явиться снова и увести со двора ее. Но, зная характер драгоценнейшей Элеоноры Павловны, он решительно считал, что с такою тещей никакая собака в доме не нужна, а забор и вовсе – деньги на ветер. Элеонора Павловна сама могла покусать вора лучше иного волкодава, в чем Юрий Алексеевич однажды мог убедиться лично, когда пьяненький случайно вытоптал клумбы с розами. «Нет, – подумал он, – если цыгане даже и шастали бы к Элеоноре Павловне, пускай бы и ночью, мало ли какие дела могут быть у этого кочевого народа без рода и племени на ее участке? Может быть, нужда заставляет их выбираться из своих грязных лачуг (или где, черт возьми, нынче прозябают цыгане?), и спешат, они, грешные, скорее отыскать пропитания. Бегут всем семейством, впереди тощие голые ребятишки, последним плетется изможденный старик, этакий в прошлом Будулай – курчавая голова, выкравший того самого коня, а нынче выцветшие глаза и истертая гитара – все его наследство; спешит и Будулай, подгоняемый голодом; спешит вместе с остальными и знакомая Юрию Алексеевичу гадалка, спотыкаясь о длинную юбку, она падает и больно ударяется об землю, но снова встает и продолжает тяжело бежать, словно мифический Прометей освещая путь всему племени блистанием золотого зуба; и слышат уж вдалеке ароматы тещиной кухни, хватают ноздрями сладкий дымок жареной картошки… А тут бац! Кованый забор. И страшно надрывает горло жуткая образина на цепи, которую нежно хозяйка зовет «Карлуша».