Эта тайная любовь может быть образом веры; но нетленное внутреннее веры в сокрытом человеке – это жизнь. Тот, кто мудр, как змея, охраняет себя от людей, чтобы прост, как голубь, он мог «хранить тайну веры»27, тот, как сказано в Писании, имеет «в себе соль»28; но если он не охраняет себя от людей, то соль теряет свою силу, и разве тогда это соль? И если тайная любовь может погубить человека, то вера всегда и во все времена является спасительной тайной! Вот, эта женщина, страдающая кровотечением29; она не рвалась вперёд, чтобы прикоснуться к одежде Христа; она не говорила другим о своих намерениях и о своей вере; она тихо сказала себе: «Если только прикоснусь к одежде Его, выздоровею». Она хранила эту тайну в себе, эту тайну веры, которая спасла её и во времени, и в вечности. Вы также можете хранить эту тайну веры в себе, и когда вы смело исповедуете веру; и когда вы беспомощно лежите на больничной койке и не можете пошевелить ни рукой ни ногой, когда вы не можете пошевелить и языком, вы всё же можете хранить в себе эту тайну.
Но происхождение веры связано с началом христианства. Ни в коем случае не нужны подробные описания язычества, его заблуждений, его особенностей – признаки подобия Христу содержатся в самом христианстве. Попробуйте сделать так: забудьте на мгновение о христианстве, подумайте о том, что вы знаете о другой любви, вспомните, что вы читали у поэтов, что вы можете узнать сами, а затем скажите, приходила ли вам когда-нибудь в голову такая мысль: «Ты должен любить»? Будьте честны, или, чтобы это вас не смущало, я честно признаюсь, что много-много раз в моей жизни это вызывало во мне полное изумление, что иногда мне казалось, будто любовь теряет всё из-за этого сравнения, хотя она всё приобретает. Признайтесь честно, что, пожалуй, большинство людей, читая восторженные описания любви или дружбы у поэтов, считают их чем-то гораздо более высоким, чем скромное: «Ты должен любить».
«Ты должен любить». Только тогда, когда любить – это долг, только тогда любовь навсегда защищена от всякого изменения, навсегда освобождена в блаженной независимости; навсегда счастлива, защищена от отчаяния.
Какой бы радостной, какой бы счастливой, какой бы неописуемо доверчивой ни была любовь порыва и влечения, непосредственная любовь как таковая – она всё же чувствует, даже в самый прекрасный момент, потребность связать себя, если это возможно, ещё крепче. Поэтому двое клянутся; они клянутся друг другу в верности или дружбе; и когда мы говорим о них наиболее торжественно, мы не говорим: «Они любят друг друга», но: «Они поклялись друг другу в верности» или «Они поклялись друг другу в дружбе». Но чем же клянется эта любовь? Мы не хотим отвлекать внимание и уводить его напоминанием о великом различии, о котором представители этой любви, «поэты», благодаря своему посвящению знают лучше всего – ибо в этой любви именно поэт принимает обет двоих; поэт соединяет двоих; поэт произносит клятву двоим и заставляет их принять её; короче говоря, именно поэт является священником. Клянется ли эта любовь чем-то более высоким, чем она сама? Нет, не клянётся. В этом и состоит прекрасное, трогательное, таинственное, поэтическое непонимание, что эти двое сами этого не признают; и именно поэтому поэт —их единственный, их любимый наперсник, потому что он тоже этого не признаёт.