Когда эта любовь клянётся чем-то, она на самом деле придаёт себе значение того, чем она клянётся; сама любовь набрасывает отблеск на то, чем она клянётся, так что она не только не клянётся ничем высшим, но на самом деле клянется чем-то, что ниже её самой. Так неописуемо богата эта любовь в своём любящем непонимании; ибо именно потому, что она сама по себе является бесконечным богатством, безграничной надёжностью, она, когда желает поклясться, приходит к тому, что клянётся чем-то более низким, но даже не осознаёт этого. Из этого опять же следует, что эта клятва, которая, безусловно, должна быть и которая к тому же искренне считает себя в высшей степени серьёзной, тем не менее остаётся очаровательнейшей шуткой. И ни один таинственный друг, поэт, чья совершенная уверенность и является высшим пониманием этой любви, не понимает этого. Однако легко понять, что если хочешь поклясться в истине, то надо поклясться чем-то высшим; только Бог на небесах воистину может клясться Самим Собой. Но поэт не может этого понять, то есть человек, который является поэтом, может это понять, но он не может этого понять, потому что он поэт, а «поэт» не может этого понять, ибо поэт может понять всё – в загадках, и может замечательно объяснить всё – в загадках, но он не может понять себя или понять, что сам он – загадка. Если бы его заставили понять это, то он, если бы не пришёл в ярость и негодование, печально сказал бы: «Лучше бы мне не навязывали это понимание, которое нарушает мою красоту, нарушает мою жизнь, а я не могу этим воспользоваться». И в этом поэт безусловно прав, ибо истинное понимание решает жизненно важный вопрос его существования. Таким образом, есть две загадки: первая – это любовь двоих, вторая – объяснение её поэтом, или то, что объяснение поэта – тоже загадка.
Итак, эта любовь даёт клятву, а затем двое добавляют к клятве, что они будут любить друг друга «вечно». Если этого не добавить, то поэт не соединит их; он равнодушно отворачивается от такой временной любви или насмешливо обращается против неё, тогда как он навсегда принадлежит той вечной любви. Таким образом, на самом деле есть два союза: первый – двое, которые будут любить друг друга вечно, а второй – поэт, который вечно будет принадлежать этим двоим. И в этом поэт прав, что если два человека не будут любить друг друга вечно, то их любовь не стоит того, чтобы о ней говорить, и уж тем более воспевать её в стихах. С другой стороны, поэт не замечает недоразумения, что двое клянутся своей любовью любить друг друга вечно вместо того, чтобы клясться вечностью в своей любви друг другу. Вечность – это высшее; если клясться, то клясться надо высшим, а если клясться вечностью, то клясться надо «долгом любить». Увы, но этот любимец влюбленных, поэт! Ещё реже, чем двое истинных влюблённых, он сам становится тем любящим, которого ищет его тоска, тем, кто сам является чудом любви. Он, как нежный ребёнок, не может вынести этого «должен»; как только он слышит это, он либо теряет терпение, либо начинает плакать.