Сударыня неторопливо прогуливалась по прошпекту. Из-под кокетливой шляпки а-ля паж Альбертино выглядывал очаровательный нежно-каштановый завиток, старательно уложенный в куафёрной мадам Стрельцовой, что на Петербургской стороне. Сударыня незаметно любовалась искусно закрученным завитком, да и самою собой, отражаясь в больших нарядных витринах, которых, как известно, так много на Невском. Сударыня зашла в кондитерскую купцов Прянишниковых, откушала там фиалкового суфле, которое поливается таким прелестным соусом, что и передать невозможно, посидела еще и после суфле в мягком, обитом розовым бархатом кресле, повертелась в дамской комнате, с удовольствием разглядывая свое очаровательное платье в огромном, старинном зеркале, изгибаясь и стараясь заглянуть себе за спину, чтобы увидеть, как там лежат красивые, новомодные складки, что отважно заложили на платье в ателье «Отменнейшие наряды для дам».
Сударыня шла по Невскому, улыбаясь и нежно щурясь на веселое, яркое солнце. Прошла она до Большой Конюшенной, прошла и ее, свернула на Волынский переулок, купила у цветочницы букетик первых ландышей, дошла до набережной реки Мойки, да там и утопилась.
Просто любила она этого глупого корнета. А он, болван, взял и забрызгал ее новое платье своей кровью.
– Николай Петрович, голубчик, дайте-ка я веревочку поправлю. Совсем запуталась окаянная. Не приведи бог, шейку натрет. Что ж Вы, милгосударь, пуфичек так далеко отставили? Оттолкнули-с что ли? Да и туфля с ножки слетела. А ножка-то, ножка! Ледяная! Застудитесь ведь! Ой, и собачка Ваша драгоценнейшая здесь!
Фрол суетился возле барина, привычно стараясь угодить. Заботливо пододвигал мягкий пуфик с жемчужной пупочкой по центру, долго искал персидскую туфлю с вызывающе загнутым носом, поправлял полы бархатного, темно-синего китайского халата, которые упрямо не хотели чинно прикрывать белейшие ножки барина. Каминные часы с серебристым звоном пропели семь раз.
Фрол пробыл в спальне еще с четверть часа, то раскладывая шитые золотом подушки, до того в беспорядке раскиданные на кровати, то составляя на серебряный поднос хрустальный ополовиненный штоф и тонкие, изящной работы рюмочки, то прибирая со стола какие-то неоконченные записки, залитые то ли слезами, то ли шампанским. Наконец, пятясь спиной к двери и часто-часто благоговейно кланяясь, слуга покинул барские покои. Бодро семеня старческими, но еще сильными ногами в мягких чухонских чунях, – барин великодушно подарил на Рождество девять лет назад. Дай бог ему здоровья и долгие лета! – Фрол прошел по утренней, еще темной анфиладе. Привычно остановившись у парадного портрета Николая Петровича, перекрестился, влюбленно глядя на портрет, поцеловал отменно написанную художником-французом ручку барина и, поклонившись в пояс, проследовал дальше, пока не добрался до кухмистерской. Барин–ясный сокол наказал называть кухмистерскую вместилищем божественных ароматов. Так и сказал: «Вместилище». Фрол запомнил.