Встал он так, чтобы не колыхнуть их, выскользнул, а потом сгреб дочурку пуховыми пальцами и подложил к материным объятьям поближе. Детка все равно проснулась, заморгала ему глазками осовелыми и закисшими, а он ей поворковал и провел большим пальцем по щеке, и веки у нее отяжелели и сомкнулись опять. Он посмотрел на тьму, безмолвно содержавшую очертанья его спавшей матери. В очаге сонные глаза тлели красно, и он потянулся к своим штанам, и влез в них, и снял со стула теплую рубаху, сунул руки в рукава и застегнулся, а затем направился к двери, башмаки оставив у кровати. Дверь тихонько всплакнула, и он поставил ее снова на задвижку, а сам встал снаружи. Карнарван пахнет промокшей землей. В воздухе слабо веяло солью, и он втянул ее, поглядел на свет, что чешуился серебром по темным водам бухты Тробега.
Он притопнул, и прошел по двору, и, открыв дверь в каменный хлев, пинком выпустил оттуда поросенка. Вали отсель. На него дремуче уставилась корова. Он зевнул, и протер глаза, и сел на каменную стенку, а пальцами пробежал по камням, зазубренно торчавшим так, словно свирепо сражались, прежде чем их выдрали из земли. Известняковый белый цвет дома при этом свете – индиговый, и он вдруг увидел себя ребенком среди грегочущих гусей, а отец его, расплескивая, штукатурит синюю глину.
Кости в земле. Кости тех, кто до меня. Не стану я так же, ей-же-ей.
Он глянул на дом и вспомнил, как пришли они – мужики отовсюду, из Карроу, из Эвиша, двое из Тандераги, явились в такую даль из любезности к его отцу. Громадины, вот как есть, лица намедненные и потрескавшиеся от солнца. Старик искрил руками, словно осколками кремня. Едва ль вообще когда улыбался он, а потому смеялось за него только его тулово. Взялись они за работу – строили из камней, поблескивавших от земли, отмытых дочиста. Поставили дом, затем нарезали дерну и опрокинули его, превратив в мясо на кости крыши. Мужики пили, и матюкались, и пели песни, покуда языки не стали у них лихорадочно заплетаться, и к первому утреннему свету не поковыляли они по своим домам в дальних поселках, а семейство не завалилось на солому перед открытым очагом, уж очень хотелось им спать.
Он сидел и прислушивался к утру. Ропот ветра, а от каменной стены – вой неистовой заунывной ярости. Он встал, и двинулся на этот звук, и наклонился, пока не разглядел полость, заплетенную паутиной, заплеванной росой и сияющей серебром, и взгляд его не упал на муху, сражавшуюся с плетеной хваткой паука. Жужжанье крылышек ее неистово, а стало еще яростней, и тельце у нее задергалось в уловленном исступленье, паук же накидывался сверху, покуда жизнь мушиная вся не вышла, только лапки мягонько подергивались, да и те потом затихли. Койл склонился ближе, и сунулся туда, и бережно потеребил насекомое кончиком пальца, но жизни в нем уже не было.