– Чудо как хороша, – он отвечал по-русски Анисье, а в конце фразы взглянул на неё. Улыбнулась? Показалось?
Он встал, провожая убегающую от своих самоваров Анисью Фёдоровну, а когда оглянулся, увидел, что она, разговаривая по телефону тоже встала и куда-то заспешила. Его радость сразу ушла вместе с нею, и не взглянув на него.
Забыла на столе свою книгу. Он подошёл узнать, что же она читала. Тургенев. «Письма». Пожал плечами. Видимо для работы, по заданию Ивана Алексеевича. И сам не зная, что его подтолкнуло, сорвал тоненькую ромашку, заложил между страниц и закрыл книгу. Подумал: «Символ прямоты и нежности, а может и несчастной любви, как у Шекспира, например: “There's a daisy: I would give you some violets, but they withered”»1…
Сел допивать свой остывший чай, ещё размышляя над словами Анисьи – какой из платков подошёл бы ей, понравился. Она вернулась, по-прежнему прижимая к уху телефон, забрала свою книгу и ушла обратно. Он долго гадал потом о судьбе того цветка между страниц.
Дни проплывали мимо, упоённые последними ароматами весны, такой запоздалой, такой свежей, ещё покалывавшей кожу порывами ледяного ветерка в яркой зелени. И как красив был запущенный приусадебный сад, где сирень набирала цвет, а яблони уже осыпали белыми лепестками траву под собой.
Он скучал и томился, если не видел её, и скитался по округе в своём английском одиночестве, убеждая себя, что любуется природой, которой, впрочем, невозможно было не любоваться, но на самом деле неосознанно разыскивая её, потому что ему не хватало её спокойного отчуждённого присутствия.
Однажды, время шло к обеду, день был серый, тихий, подёрнутый дымкой. Он искал уединения со своими мечтами в глубине сада, где кряжистая яблоня, усыпанная белыми- с розовым цветами, раскинулась над скамьёй. Старинной, с чугунными ножками, нелепо окрашенной в ярко-голубой казённый цвет, краска лупилась и отслаивалась. Кусты шиповника теснились вокруг, скрывали вид на усадебный дом.
И здесь он на неё набрёл, случайно. Подняв голову, остановился шагах в трёх, и отступить уж было нельзя, сбежать как мальчишке, и что сказать он не знал, вдруг в голове смешались разом все языки, все вежливые фразы. Так он и стоял, глядел на стекавшие по её шее, блестящей гладью, волосы. Она читала книгу в старом переплёте. Подол её платья падал со скамьи, а белые лепестки беззвучно кружились в воздухе, ложились ей на плечо, страницы книги, и на руки, скользнув с волос. Он молчал, а она не поднимала головы. Это повергло его в неимоверное юношеское смущение, которого он не ожидал, и даже вдруг осудил, словно какое-то предательство самого себя.