– Ну! – Он вызывающе выпрямился.
– Отсюда следует, что в лучшем случае они не будут мешать, даже мешать умереть! Зачем, спрашивается, тогда ты тратил свои деньги, я подчеркиваю, свои, на мое обучение? Зачем кормил, одевал меня, когда я был еще… вот такой, зачем?
Отец выпрямился в кресле и резко, по-молодому тряхнул годовой.
– Дети – это продолжение твоего я. Они должны быть такими же, каким был сам, и даже еще более сильными. Нечего от них ждать другого. Дети – это твое собственное противоречие смерти!
– Всего лишь противоречие?
– Противоречие.
– Одна-а-ко, с тобой разговаривать…
– При чем здесь я? Такова жизнь.
– Не кажется ли тебе она в таком случае слишком, как бы сказать…
– Не подбирай слов. Жизнь такова, какова есть, нечего о ней раздумывать, ее нужно принимать и пользоваться ею до тех пор, пока это возможно.
– Так поступают в мире животных…
– А в человеческом обществе тем более.
Он упрямо сложил губы и посмотрел на часы.
– Тебе пора идти.
– Да, пора.
– Так иди, нечего сидеть со мной. Жизнь прекрасна и создана для молодых, а старики в ней явление побочное.
Я поднялся и направился к двери. Она вела меня в большой мир, простирающийся до других планет. Отец сидел сгорбившись в кресле, запертый в четырех стенах тесной комнаты. Во мне горели желания, я был здоров и полон сил, он болен и немощен, выброшен за борт жизни, меня ожидали яркие впечатления нового и невиданного, а его – тоскливое одиночество и безнадежность…
– Прощай, отец.
– Прощай, Антор. Поменьше думай обо мне и о других, тогда ты достигнешь большего… Прощай, заходи, когда вернешься со своей Арбинады, расскажешь, а я еще надеюсь дотянуть… Пусть умирают другие, хе-хе-хе!
Я ехал в порт, погруженный в тяжелые думы. Мне всегда казалось, что таким людям, как отец, особенно трудно переносить свою неполноценность и беспомощность. В них отсутствует то внутреннее тепло, которое человека делает человеком и не противопоставляет его объединенному миру других людей. Пытаясь удержаться на высоте своих принципов, они еще больше ввергаются в пучину мрачного одиночества…
* * *
Конвертоплан летел над морем. Далеко-далеко внизу расстилалась черная гладь воды, по которой ярким пятном катился искрящийся блик солнца. Кое-где, казалось, у самой поверхности этой бескрайней равнины клубились облака, похожие то на фантастических животных, то на причудливые творения сказочных альмиров. Временами под крылом проплывала суша, затянутая синеватой полупрозрачной дымкой, сквозь которую можно было с трудом рассмотреть геометрически правильные фигуры возделанных полей, тоненькие ниточки дорог и редкие бесформенные пятна городов. С высоты Церекс казался пустым и безграничным, а человеческие страсти смешными и ничтожными. Я смотрел вниз, и мне думалось, что время от времени все человечество следовало бы поднимать в воздух или даже в космос, чтобы оно перед лицом громадного убедилось воочию, что мир необъятен и нет причин для раздоров и что овладеть всем этим можно только действуя сообща…