«Я… готов…» – выдохнул Люциан… Он лгал. Отчаянно, и, безнадежно лгал – себе и этому чудовищу из бездны. Никто и никогда не может быть готов к такому.
«Ты-ы… не-е по-онима-аешь…» – ответило Существо почти с жалостью, и, если такая эмоция была ему доступна… Ледяной, костлявый палец – тот самый, с обсидиановым когтем – медленно поднялся и коснулся его лба, точно между бровей. Прикосновение было легким, почти невесомым, но холод его проник в самый мозг, в самую душу.
И мир взорвался.
Не осталось ни кузницы, и, ни зеркала, ни боли… Была лишь информация. Все знание вселенной, сжатое в один невыносимый миг. Он увидел рождение первой звезды и тепловую смерть последнего атома. Он постиг тайны гравитации и квантовой запутанности, язык дельфинов и мысли камней. Он увидел всю историю своего рода – бесконечную череду предательств, убийств, инцеста и медленного сползания в безумие из поколения в поколение. Он увидел себя – не того Люциана, жалкого смертного, стоящего на коленях в пыльной кузнице, а другого, истинного себя, скрытого глубоко под маской личности. Себя с глазами, горящими ярким, нестерпимым зеленым огнем – таким же, как свет в трещинах зеркала. Себя, стоящего на дымящихся руинах мира, на костях цивилизаций, и смеющегося. Смех был страшным – торжествующим, безумным, полным горечи и бесконечного одиночества.
«Э-это… тво-ое бу-уду-уще-е…» – прошептал голос не снаружи, и, а прямо у него в голове, вплетась в его мысли… – «Е-сли… ты-ы при-имешь… ме-еня… Ста-анешь… мно-ой… Мы-ы бу-удем… знать… всё…»
Часть его души, и, та, что еще оставалась Люцианом, хотела отказаться… Завопить «Нет!». Бежать без оглядки. Спрятаться. Но было поздно. Приглашение было сделано. Цена была предложена. И его глубинное, самое первое, самое сильное желание – знать! – перевесило страх. Он сделал свой выбор еще тогда, когда начал чертить первый круг.
Тьма вошла в него… Не как враг, и, ломающий оборону, а как давно ожидаемый гость, как недостающая часть его самого. Она заполнила каждую клеточку его тела, вытесняя боль и усталость, заменяя их холодной, чужой силой. Она влилась в его мысли, воспоминания, желания, переписывая их, искажая, сливаясь с ними в нечто новое, чудовищное. Она стала им. Он стал ею.
Последнее, и, что он увидел перед тем, как зеркало с глухим, финальным стуком захлопнулось, его поверхность мгновенно затянулась непроницаемым, гладким, как полированный обсидиан, мраком, – было его собственное отражение в одном из крупных осколков, упавших на пол у его ног… Его лицо – его новое лицо – улыбалось. Странной, незнакомой, совершенно чужой, хищной, торжествующей улыбкой, которой у Люциана никогда не было. Улыбкой существа, обретшего свободу.