Какое-то время он просто сидел, глубоко задумавшись, наполняя и опустошая небольшой стеклянный сосуд. Вскоре он почувствовал расслабленность во всём теле. Веки потяжелели, глаза стали слипаться. Мир вокруг расплывался, теряя четкость очертаний. Звуки приглушались, становясь далёким эхом. Голова стала тяжёлой и падала вниз, словно свинцовая. Он успел подложить под неё руки и, таким образом, лёг на край стола, провалившись то ли в сон, то ли в забытьё.
Кажется, он не спал уже целую вечность, и каждая клеточка тела требовала отдыха.
Через какое-то время он четко ощутил рядом с собой чьё то дыхание. Оно приближалось, пока не опалило его ухо леденящим шепотом. В тишине прозвучал вопрос:
"Ты видишь? Ты тоже это видишь?"
"Ты тоже это видишь?"
Герман вздрогнул.
В тот день они с Максом стояли в портике консерватории, оперевшись на прохладные гранитные колонны. Зной уходящего лета смягчался тенью массивного здания, но духота все равно ещё чувствовалась в каждом вздохе.Вокруг царила обычная для этого дня суета. Студенты первокурсники, робко озирались, пытаясь найти нужные аудитории, толпились у расписания. Кто-то ещё доносил документы. Старшекурсники, казалось, были поглощены исключительно рассказами о подвигах прошедшего лета и строили планы на вечер. Преподаватели сдержанно улыбались, наблюдая за этой ежегодной картиной, зная, что через пару недель этот хаос уляжется, и консерватория вернется к своему привычному ритму.В коридорах чувствовался легкий запах свежей краски, напоминающий о летнем ремонте. На доске объявлений пестрели афиши предстоящих мероприятий. Звуки настраиваемых инструментов доносились из аудиторий, перемешиваясь с гулом голосов. В воздухе витала атмосфера предвкушения и волнения, предвещая новый учебный год, полный открытий и творческих свершений.
Для Германа и Макса этот год был завершающим учебным годом в консерватории. Оба обучались на факультете оркестрового и оперного – симфонического дирижирования. Страна ждала двух амбициозных, полных новаторских идей маэстро.
"Ты видишь? Ты тоже это видишь?"
Голос Макса едва пробивался сквозь уличный шум. Он тонул в гуле голосов, автомобильных сигналов и постоянного скрипа старой, массивной входной двери, открывавшейся практически каждую минуту. Максу было жизненно необходимо передать свой восторг и изумление от увиденного. Он почти вплотную придвинулся к Герману и, понизив голос почти до шёпота, произнёс над его ухом: