Он был застенчив, и его волнение выдавали розовые щеки. И Хедера, конечно, согласилась. В их мире, где каждый шаг был предрешен, лес казался единственным местом, где можно было дышать. И Розальба повел Хедеру в лес. Шли они долго, мимо белых, расцветающих роз – символов хрупкой красоты, обреченной на увядание. Оказалось, Розальба смастерил домик на дереве, и сказал, что теперь это их крепость, их маленький ковчег посреди надвигающегося хаоса. Всего один шаг в лес, и там – иная жизнь, иллюзия выбора. Высокие деревья, покрытые темно-зеленым мхом, и воздух здесь влажный, опьяняющий, словно последний глоток перед падением в бездну. Забравшись на дерево по выступам, сделанным в коре, они оказывались в крошечном домике из бревен и палок, собранных в лесу, вдали от бдительного ока Олеандра.
В домике, спрятанном от предрешенности, они плели свой кокон из мечтаний и надежд – хрупкую защиту от леденящего страха забвения. Хедера собирала листья с деревьев, выкрашивала их в лавандовый цвет, и с крыши теперь свешивались переплетенные между собой листья, напоминающие виноград – призрачную надежду на урожай счастья. Розальба же занимался защитой домика от ветра и дождей, закрывая щели в стенах, зная, что ни одна стена не спасет их от неумолимой судьбы.
Дни сменялись неделями, а недели – месяцами. Погода в лесу совсем отличалась от погоды дома – словно сама природа восставала против лживой идиллии Олеандра. Дети потрясенно смотрели на дождь – единственное проявление неконтролируемой силы. Дождь, если и шел, то капли были неестественного белого цвета, сменяясь сиреневой водой – напоминание о том, что даже красота может быть искусственной. Розовый дождь сменялся голубым – цвета надежды и отчаяния, переплетенные воедино. И время в лесу шло по-другому, словно пыталось обмануть предначертанное. Казалось, один день мог длиться как неделя, и наоборот. Бывало, ураган останавливался в моменте, и можно было разглядеть каждую выгнутую веточку – словно мир давал им последний шанс увидеть настоящую красоту.
– Розальба, у меня есть мечта… – Хедера прервалась, зная, что слова ее пусты. Мечтать о собственном будущем в Олеандре было кощунством. – Хочу… – она запнулась, – …чтобы этот домик никогда не разрушился.
Розальба молчал, глядя в даль, на белые розы, зная, что и их счастье, и их мечты, обречены на увядание. Он говорил о пчелах, об их ролях и обязанностях, и о том, как нужно варить ореховое варенье – о своей будущей жизни, где для Хедеры не было места. Он снова и снова возвращался к рассказам о пчелах, об их строгой иерархии, о том, как матка служит лишь инкубатором, а после ее измученное тело съедают и заменяют другой маткой, – о системе, в которой он не видел ничего дурного. Его слова были как приговор – напоминание о том, что и Хедера, и он, всего лишь пешки в чужой игре, обреченные следовать предписанным ролям.