Портовые копы дрожали от холода, переминаясь с ноги на ногу над грязной водой. На причале курить не разрешалось нигде, даже в большом сыром зале ожидания. Хотя погрузка на «Эдвардик» уже давно закончилась, из-за большого количества охранников было трудно сделать даже шаг, не напоровшись на подозрительный взгляд. Внезапно по крыше прогрохотало эхо хриплого голоса, отразившееся от стен. Объявление через громкоговоритель переполошило горстку угрюмых, подавленных людей в зале ожидания. Они высыпали наружу и сгрудились, притопывая и пытаясь согреть дыханием пальцы, в то время как над гаванью разнесся гудок буксира, отозвавшись гулкой вибрацией потолочных балок.
Провожающих на борт не допускали, поскольку «Эдвардик», номинально пассажирское судно, вез в некий британский порт боеприпасы – взрывчатку на полмиллиона фунтов стерлингов – и четыре бомбардировщика «локхид» на верхней палубе. А еще ему предстояло принять на борт девять пассажиров.
Человек, который стоял в передней части палубы А, положив руки на ограждение, почувствовал немалое облегчение, когда «Эдвардик» наконец отвалил от причальной стенки.
Он и сам не понимал, с чего так торопится. Для этого не было решительно никаких причин. Он уезжал из Америки ради сомнительной работы и туманного будущего на родине. Легкая хромота делала его непригодным для армейской службы. И тем не менее он ступил на борт плавучего порохового погреба, чтобы следующие восемь дней (а может, девять, десять или одиннадцать, в зависимости от прихотей январской погоды и воли адмиралтейства) испытывать судьбу. Одна удачно пущенная торпеда грозила разнести лайнер на куски вместе с командой и пассажирами.
И все же нервы его заметно успокоились, когда «Эдвардик» медленно, по широкой дуге, подался назад и между судном и причалом, как он теперь видел, начала расширяться полоса испещренной белыми прожилками воды.
Мужчина поплотнее запахнул пальто и навалился на перила всем своим весом. Это был мрачноватый брюнет лет тридцати с небольшим, плотного телосложения и приятной, хотя и малопримечательной наружности, ничем особенно не выделявшийся, кроме легкой хромоты, вынуждавшей его ходить с тростью. На нем было толстое ворсистое пальто и тяжелая кепка. Звали его Макс Мэтьюз. Когда-то он был газетчиком, и притом хорошим. Правда, кое-кто (и таких нашлось немало) посчитал его дураком за решение пуститься в путь на «Эдвардике». Они бы скорее предпочли итальянский или американский лайнер. Хотя плавание кружным путем вдоль берегов Южной Европы и заняло бы больше времени, зато оно было бы совершенно безопасным.