Чего здесь только не было: мягкие кошмы из пурпурной шерсти и тростниковые прикроватные циновки, вырезанные из слоновой кости фигурки… Корзины с овощами, фруктами, зерном… Завернутые в ветошь пироги… Домашнее печенье…
«Ясное дело, – рассуждал Геродот. – То, что портится на жаре, жрецы съедят за пару дней, а мясо, птицу и свежую рыбу гиеродулы уложили в мегаре под храмом на кусках льда… Так жрецы и в Дельфах поступают, потому что там Парнас рядом… А здесь Ливан».
Финикиянин остановился.
Повернувшись лицом к гостю, бросил:
– Дальше не пойдем… В наосе тебе не место.
Геродот протестующе выставил ладони:
– И не надо… Я все понимаю…
– Ты спрашивал про инкубацию, – ровным тоном сказал жрец.
Галикарнасец кивнул.
– Десять монет серебром, – коротко бросил финикиянин.
– Драхмы устроят?
– Да, – теперь кивнул жрец. – Приходи после захода солнца… Позвонишь в кандию…
Он показал на бронзовую чашу, из которой торчала ручка пестика.
– Меня зовут Хаммон. А тебя?
Геродот назвался…
К вечеру бриз внезапно стих. Когда закат измазал густыми багровыми мазками постройки Тира, а звуки гавани в наступившем безветрии стали звонче и отчетливей, Геродот снова поднялся по засыпанной крупным гравием вымостке к портику священного участка.
Остановившись в пронаосе храма, галикарнасец постучал пестиком по чаше. Раздался бархатистый вибрирующий звон. Где-то в глубине наоса слабо мерцало пламя неугасимого очага. Вскоре из полумрака показалась знакомая долговязая фигура жреца.
– Деньги принес? – вместо приветствия спросил Хаммон.
Геродот молча вынул драхмы.
Пересчитав плату, жрец исчез в храме, а когда вернулся, то в руках держал холщовый мешочек и кружку-хою с горячей водой. Галикарнасец настороженно смотрел, как финикиянин вытряс из мешочка на ладонь несколько бурых шариков, бросил их в кружку, после чего размешал пальцем.
– Хашеша, – спокойно сказал Хаммон, заметив вопросительное выражение на лице гостя. – Смолка горной конопли… Я ее лично собирал в новолуние… Ну и всякие безвредные добавки для аромата.
Геродот сделал несколько глотков из хои. Напиток оказался терпким, кисловатым на вкус и слегка вяжущим рот, словно это был отвар из сосновой хвои и кожуры цитрона, называемого палестинцами этрогом.
– Спать где? – спросил он, осматриваясь.
– Да вот прямо здесь. – Жрец вытащил из груды тростниковых циновок несколько штук наугад, встряхнул их, после чего бросил на каменный пол пронаоса друг на друга. Еще одну подстилку сложил несколько раз, соорудив подобие подушки.