Поздно вечером они остались в темноте. В комнате было тепло, только один светильник горел у изголовья кровати. За окнами шелестел дождь. Стекло дрожало, но внутри было спокойно. Адель подошла ближе. Он сидел на краю кровати, склонив голову, будто прислушивался к собственному дыханию. Она остановилась рядом. Не прикасалась. Просто смотрела. Он медленно поднял взгляд. В нём было что- то новое. Не боль. И не страх. А что- то между – усталость от одиночества. Она протянула руку и кончиками пальцев провела по его щеке. Он не отстранился. Закрыл глаза. Сделал вдох. Медленный. Как будто хотел запомнить этот момент не сердцем – кожей. Потом он встал. Повернулся к ней. Его ладони легли на её талию. Осторожно. Почти неловко. Она не говорила ни слова. Просто положила руки ему на грудь. Его дыхание стало тише. Он наклонился. Коснулся её губ. Медленно. Почти несмело. Это был не голод. Это было моление. Как будто он просил прощения за все свои грехи – и молчал при этом.
Она поцеловала его в ответ. Сначала мягко. Потом крепче. Они держались друг за друга, как держатся за что- то живое в разрушающемся мире. Когда он уложил её на кровать, всё происходило без спешки. Ни одного резкого движения. Ни одного неуместного жеста. Его руки скользили по её плечам, по ключицам, по спине – как будто он пытался вспомнить, каково это – касаться не через силу, не через долг, а просто потому что хочется. Она шептала его имя едва слышно. Он ничего не отвечал. Только гладил её по щеке. В его глазах была нежность, которую он давно считал мёртвой.
Он не был груб. Не был нежен нарочно. Он был осторожен. Он был жив. Они двигались медленно, то приближаясь, то замирая. Без слов. Лишь дыхание, которое становилось всё громче. Она обнимала его крепче. Он дышал ей в шею. И когда всё закончилось, он не отстранился. Он остался рядом. Рядом – не телом, а собой. Она положила голову ему на грудь. Он закрыл глаза. И впервые за очень, очень долгое время – позволил себе уснуть рядом с тем, кто не хотел ничего, кроме него самого.
Он проснулся рано. Не от шума, не от тревоги. Просто открыл глаза. Тело впервые не ныло, разум не гудел. Внутри было странно тихо. Адель лежала рядом, прижавшись. Её дыхание – ровное, как мелодия, которую он не слышал с детства. Рука её лежала на его груди, лицо – у его плеча. Она спала безмятежно. Будто верила, что он здесь, и этого достаточно. Он не пошевелился. Смотрел на неё. Долго. В её лице было всё: покой, нежность, доверие. Прядь волос упала ей на щёку. Он провёл пальцами, убирая её в сторону. Осторожно. Как будто прикасался к чему- то хрупкому. Уголок её губ чуть дрогнул, будто она что- то видела во сне. Он не хотел вставать. Хотел остаться в этом утре, в этой тишине, в этом теле, которое не жаждало боли или защиты. Он чувствовал, как её грудь ровно поднимается. Как ладонь чуть сжимает его. И всё в нём будто замирало – чтобы не спугнуть эту невозможную простоту счастья. Но он всё- таки встал. Осторожно, почти беззвучно, чтобы не разбудить. Отошёл к стене. Посмотрел на неё. Она лежала, едва прикрытая одеялом, тонкое плечо обнажено, бедро – под складками ткани. Его взгляд скользнул по изгибам её тела. Не с желанием – с трепетом. Будто она была тем, что он никогда не заслуживал, но всё равно получил. Он наклонился, укрыл её одеялом. Тихо. С уважением. Потом вышел на кухню. Вода в графине была холодной. Он налил в стакан, выпил. Без спешки. И понял – коньяка не хотелось. Вообще. Ни капли. Не потому что был чист. А потому что ничего не жгло внутри. Он стоял у окна, смотрел на улицу, когда раздался осторожный стук в дверь. Один. Чёткий. Без повторов. Он открыл. На пороге – Гарольд. В пальто, с тёмными кругами под глазами и лёгким запахом улицы. В руке – конверт.