Теперь в юго-западной части Белькура, посреди каштановой аллеи, установлен памятник Антуану де Сент-Экзюпери[3].
Но замок Сен-Морис-де-Реман располагался не в самом городе, а в Ронской низменности, известной мягким климатом, изобилующей садами и виноградниками. Весной всего за пару дней окрестности покрывались анемонами, орхидеями, асфоделями, дикими гладиолусами. Отовсюду слышалось пение перелётных стай. Кричали в ярко-синем небе изогнутые караваны аистов, и, казалось, весь мир поднимался на крыло.
В замке Сен-Морис-де-Реман матушка и старшие дочери заняли первый этаж, мальчики обосновались на третьем. Слегка обветшалая роскошь замка внушала уважение. Стеклянные двери, огромная входная зала и зеркальная гостиная, портреты предков, рыцарские латы, старинные гобелены, обитая штофом мебель с полустершейся позолотой, дубовые сундуки, натёртые пчелиным воском, – старый дом был полон сокровищ.
Спустя много лет замок произвёл сильное впечатление на такого придирчивого ценителя, как Консуэло Сунсин: «Моя свекровь Мари де Сент-Экзюпери однажды повезла нас в замок, где прошло ее детство. Он стоял в парке, который Тонио прекрасно описал в „Южном почтовом“. Это был старый провинциальный замок с огромными залами и сияющим паркетом – натирать его до такого блеска умеют только во Франции. Деревянные мозаики, отполированные множеством ног и знаменитым французским воском, становились гладкими, как стекло. Библиотека Сен-Мориса с обитой красным войлоком старинной мебелью будто сошла со страниц волшебной сказки. Лестница была такой длинной, что мне казалось, она ведет прямо на небо. Тени деревьев, переплетаясь с лучами южного солнца, превращали закат в великолепное зрелище».
Прохладная прихожая входила в число владений детей с бóльшим правом, чем нарядная гостиная, куда их допускали только во время еды или званых вечеров. Антуан вспоминал: «…Огромный сундук. С семи лет я складываю в него планы моей пятиактной трагедии, письма, фотографии. Всё, что я люблю, о чём думаю и что хотел бы сохранить на память. Время от времени я всё это выкладываю на пол и, лежа на животе, мысленно переживаю прошлое».
С сумерками дом погружался во всепоглощающую тьму, нарушаемую лишь мерцанием керосиновой лампы, и это было одновременно и таинственно, и немного страшно. «Больше всего я любил смотреть, как переносят лампы. Настоящие тяжёлые лампы… Их несут из одной комнаты в другую, и они отбрасывают изумительные тени на стены… Переходя из одной комнаты в другую, будто там всё было намазано мирром, я вдыхал запах старой библиотеки, который ценнее всех ароматов мира».