Мама даже не ругалась, видимо потому, что случившееся было возмутительно далеко за гранью той её картины мира, в которой добропорядочные пятнадцатилетние дочери никогда самовольно не ночуют за пределами дома. Отчим молчал по другой причине. Когда он ругал меня, она говорила: конечно, можно вымещать злость на ребенке, она же тебе не родная. А когда, наоборот, защищал, говорила: конечно, можешь быть добреньким, тебе все равно, кем она вырастет, она же тебе не родная. Мама сильно переживала, кем я вырасту, и думала, что если не пороть за любую мелочь, то вырасту я кем-то плохим. Вот я и выросла.
Отчим почему-то включил телек, щелкнув кнопкой на спинке дивана. Наверное машинально. Запиликали скрипки – шел второй день день траура по третьему подряд усопшему генсеку.
Я прошла к себе на балкон и выглянула в окно. Она всё ещё лежала внизу – искореженная и беззащитная в своей наготе. Выдранный с корнем гриф отлетел в сторону и растопыренные обескураженные таким поворотом событий обрезки струн тихонько подрагивали над колками от лёгкого колючего ветерка, прилетевшего с заснеженных гор. Ей холодно, подумала я, как же ей холодно там одной. Вторая половина струн тряслась на треснувшей пополам деке. Сочный вишнёвый бок гитары контрастно блестел полировкой в светло-зеленой молодой траве. С высоты третьего этажа всё выглядело как кадр из фильма про разбитую любовь. Одной части меня хотелось побежать, принести её домой, собрать хоть в какое-то подобие целого, отогреть руками и дыханием. Но в то же время зрелище было так трагически прекрасно, что другая часть меня мазохистски не могла им насытиться, впитывая живописную боль глазами и всей кожей. Скрипки в телевизоре оплакивали мою «Кремону», я тоже плакала в своем сердце и водила по щеке подушечками пальцев левой руки, на которых задубели крепкие мозоли от струн – всё, что мне от неё осталось.
***
Это случилось вчера вечером. Генсек Черненко накануне умер, и по причине всеобщего траура в школе отменили занятия на три дня. И в художке, и в кружке по гитаре. Мы слонялись по микрорайону без дела нашей обычной дворовой компашкой. Игорь – самый старший из нас, ему восемнадцать, учится в политехе на инженера каких-то там сетей, коллекционирует зарубежные пластинки, низким голосом с хрипотцой «под Высоцкого» поёт Nazareth, терзая гитару хардроковыми боями.