– Война – это не наказание, не обязанность, война – это право, но в то же время привилегия, – продолжил военный прерванную появлением Климова речь. – Ваше право доказать, что вы хоть на что-нибудь годитесь. Привилегия, потому что нет никакой гарантии, что вам позволят отправиться на войну. Вы должны доказать, убедительно доказать вашу надежность, способность нести ответственность. Каждому, кто отправится на фронт, я гарантирую после окончания контракта следующее: обратное встраивание в систему, восстановление на прежнем месте работы со страховкой от увольнения в течение пяти лет, денежное вознаграждение, льготное кредитование и десятипроцентную компенсацию протезирования в случае ампутации конечностей, включая травматическую ампутацию. Но главное не это, главное – это возможность доказать, что вы – мужчины, что вы – воины, что вы не просто так, а для чего-то.
Говорил военный четко, акцентируя каждое слово, будто забивал гвозди.
– После окончания контракта, вы не только станете кем-то, вы заслужите уважение и возможность быть. Я все сказал. У вас пять минут на размышления, после вы должны подойти к посту охраны и расписаться в журнале. Пока не истечет пять минут, вы можете принять любое решение, можете повернуться и уйти, но, когда оставите подпись – обратного пути уже не будет. Останется только три варианта: вернуться с фронта героем, погибнуть с честью в бою и быть расстрелянным за трусость, покрыв себя позором. Время пошло.
Военный подошел к посту охраны, достал из-за пазухи скрученную в трубу тетрадь, шариковую ручку и положил на стол.
Климов кожей чувствовал опасность, исходящую от этого человека. От него веяло неизбежностью и смертью, словно он сам был войной и смертью: порождением и воплощением, самой сутью, причиной и следствием. Казалось, этот человек не принадлежит этому зданию и этому миру, чем бы ни было то и другое – он совсем из другой реальности, отрицающей саму суть человеческого существования. Но больше Климова удивляло и пугало другое – этот человек был настолько убедителен, что невозможно было поставить под сомнения его слова и доводы. Будто за ним есть что-то еще, кроме силы и мандата на принуждение, словно он подключен к источнику безусловной правды, той правды, которую невозможно объяснить, которая нелогична и абсурдна, античеловечна и жестока, но только до тех пор, пока о ней думаешь, а не чувствуешь. Но стоит только почувствовать, и не останется ничего, кроме фатальной уверенности в том, что отстоять эту правду можно только через кровь, смерть и страх. И казалось, что все, кто в строю, чувствуют эту правду сейчас, как и Климов ее почувствовал и осознал. Это было сродни тому ощущению несправедливости по отношению к нему, в котором Климов варился и ничего не мог с этим поделать. Впервые оно появилось, когда охрана не пропустила его через турникеты, когда получил дубинкой по голове. И с тех пор все, что происходило с Климовым, казалось ему несправедливым. Будто он заслуживал чего-то большего, словно существует он для того, чтобы идти совсем другими путями. Климов не мог сказать, как это, когда справедливо, как и не мог объяснить, что это вообще такое, справедливость, но он чувствовал ее, и потому до сих пор не смирился со своим положением. Проблема Климова была только в том, что чем больше времени он проводил в этом здании, тем тяжелее было вытаскивать из себя это чувство несправедливости и тем более непросто теперь, когда есть больница, где он может укрыться.