Сцена 2: Дневник и последняя загадка
Комната дышала тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием дров в печи. Дима сидел, откинувшись на спинку кресла, его пальцы скользили по потёртой коже дневника, будто пытаясь расшифровать шероховатости, как тайные послания из прошлого. Обложка, некогда тёмно-коричневая, выцвела до оттенка осенней листвы, а уголки завернулись внутрь, словно страшась соприкосновения с миром за пределами стола. Он приоткрыл его, и запах старых чернил – горьковатый, с ноткой сушёных трав – смешался с ароматом сосновых поленьев. На первой странице, под слоем пыли, виднелся детский рисунок: синяя спираль, которую он начертил когда-то винной пробкой, когда Лена запретила давать ему ручки после «инцидента с обоями».
Страницы шуршали, как шепчущиеся призраки. Дима листал их медленно, задерживаясь на пометках: формулы, переплетённые со стихами Пушкина, диаграммы, напоминающие крылья бабочек, и повсюду – головоломки. Одни были решены с математической точностью, другие забросаны вопросительными знаками, словно вопросы важнее ответов. Его взгляд остановился на развороте, где среди расчётов квантовых вероятностей кто-то – вероятно, Алина в детстве – нарисовал розового единорога. «Деда, это твой мозг!» – вспомнилось ему её пояснение, и губы сами потянулись в улыбку.
Но вот он добрался до последней незавершённой загадки. Лабиринт, нарисованный акварелью, где вместо стен – строки из Ницше: «Искусство есть высшая задача жизни…» Линии переплетались так, что буквы образовывали тупики, а стрелки направляли то вверх, к словам «страсть», то вниз, к «разум». В центре, обведённое дрожащим кругом, стояло незаконченное предложение: «Ответ жизни – не в верных выборах…» Дима провёл пальцем по пятну от чая, оставшемуся на полях – оно напоминало озеро на карте несуществующей страны.
За окном метель выла, выписывая в воздухе собственный лабиринт. Дима поднял голову, наблюдая, как снежинки бьются о стекло, словно пытаясь прочесть то, что он пишет. Ветер свистел в щелях рамы, и на миг ему почудился голос Сергея из прошлого: «Ты всё пытаешься превратить хаос в графики!» Он потянулся к перьевой ручке, стоявшей в стакане с карандашами, но замер, заметив конверт с розовой наклейкой «Лучшему деду!». Алинин почерк, всегда размашистый, будто спешащий успеть за мыслями, выводил: