На чердаке было холодно. Ветер со скрипом заходил в щели, но Эстер не спешила уходить. Всё здесь хранило тяжесть – не явную, не выкованную из металла, а растянутую, как тень под вечер. Она положила футляр на пол, села рядом, прислонившись к брусу. На миг казалось, что всё останется так. Старая женщина и старая скрипка, тишина и кошачий рисунок, застывший под истлевшей тканью.
– Мама, ты идёшь? – голос снизу прозвучал невпопад, как капля на стекле посреди сухого дня.
Ханна. Её голос всегда был немного выше, чем нужно. Он обгонял слова, как птица – собственное крыло. Эстер закрыла глаза, пытаясь удержать этот звук внутри себя, не расплескав. Она вспомнила, как дочь поднималась сюда, ещё в пижаме, с медвежонком в руке, заглядывала в ящики, находила забытые книги. У неё была особая способность – превращать любую пыльную вещь в сокровище. Один раз она нашла старую брошь – фиалку из стекла – и назвала её «королевским знаком». Два дня подряд играла в рыцарей, и сама же командовала своим войском. Тогда Эстер спрятала брошь обратно – на память. Сейчас она лежала рядом со стопками книг, между бабушкиным шёлком и серой коробкой с пуговицами.
День того воскресенья, последнего дня, начинался привычно. Завтрак: каша, чай, тишина. Потом прогулка до лавки. Эстер шла по улице с Ханной, держась за руку. Девочка рассказывала про свою учительницу, про мальчика, который ел бумагу, и про то, как она нарисует новую планету, где никто не умирает. Эстер смеялась, поправляла воротничок на куртке, чувствовала, как горячая ладонь дочери дрожит от слов, от жизни.
После обеда они играли в слова. Ханна выигрывала, как всегда. Потом была книга – старая сказка о короле с зеркальными глазами. Вечером Эстер расчесывала её волосы. Свет падал на плечи девочки, и казалось, он оседает в волосах навсегда. Перед сном Ханна попросила: «Мама, можно не выключать лампу? Только сегодня». Эстер кивнула. Лампа осталась гореть.
На утро Эстер проснулась одна.
Она подошла к кровати. Простыня смята. Мишка на полу. Окно приоткрыто. Лампа всё ещё горит.
Она позвала.
Только птицы за окном.
На чердаке она вспомнила всё это без усилий. Воспоминания не тащили за собой боль. Они были, как струи дыма, растворяющиеся в холоде. Она достала из футляра смычок, провела им по струне. Тишина. Инструмент не издал ни звука – умер вместе с отцом, с игрой, с детством. И всё же в этом молчании было что-то живое.