Пожалуй, Хана была по-своему права – ее чахлая герань действительно была одним из немногих ярких пятен в этой беспросветной серости. Но скамейка!.. Его скамейка!
– Почтеннейшая Хана, давайте взглянем на сие с точки зрения здравого смысла и пользы общественной, – предпринял Акива последнюю, обреченную попытку воззвать к разуму. – Скамья – одна штука. Желающих присесть и предаться думам – множество. Ну, или хотя бы я один, но мне она нужна как воздух! А ваши горшки… они занимают… э-э… стратегически важное пространство!
Именно в самый разгар этого очередного гераниево-талмудического сражения, когда Акива почти сломил оборону Ханы (по крайней мере, ему так казалось) и уже готовился добить ее неопровержимой ссылкой на Рамбама, он впервые услышал этот звук.
Он пришел со стороны старого, Богом забытого кладбища на самой окраине штетла, там, где черной стеной подступал дремучий Зубровский лес. Звук был… неправильный. Мерзкий. Скребущий. Будто кто-то здоровенный волок по мокрой земле мешок с булыжниками. Или… или скреб когтями по могильному камню.
Ветер на мгновение замер. Горластые куры, вечно рывшиеся в грязи у синагоги, разом притихли. Даже Хана перестала спорить и изумленно прислушалась, ее круглое лицо вытянулось.
– Что за… напасть? – прошептала она, поежившись не то от холода, не то от внезапного, необъяснимого страха.
Акива молчал, весь обратившись в слух. Скрежет повторился – громче, определенно ближе. Он был чужим. Звук, которому не было места ни в священных текстах, ни в ученых диспутах, ни уж тем более на мирной (пусть и оспариваемой) скамейке с геранью. От этого звука по спине Акивы пробежал холодок, не имеющий ничего общего с промозглым октябрьским ветром.
Что-то древнее, злое и очень нехорошее просыпалось там, на старом кладбище, под унылый аккомпанемент осеннего дождя. И ребе Акиве бен Йосефу вдруг стало совершенно наплевать и на герань, и на скамейку, и на все диспуты мира.
Ну как? Достаточно мрачно и по-сапковски? Жду сигнала, чтоб продолжить пытку следующей главой.
Скрежет оборвался так же резко, как и начался. Повисла тишина, густая, неестественная, будто мир вокруг затаил дыхание. Лишь дождь монотонно шуршал по крышам да нервно кудахтали куры, забившиеся под навес синагоги. Ветер завыл в щелях старых досок, качая единственный фонарь у входа, который метался, отбрасывая на мокрую землю рваные, пляшущие тени.