Они двигались. Словно сама пустыня породила их из своего жаркого чрева, точки росли, вытягивались, обретая форму. Теперь уже было видно – это всадники. Десятки. Сотни. Их силуэты плясали в дрожащем воздухе, то расплываясь, то становясь четкими, будто сама реальность не могла решить – принять ли их или отвергнуть.
Пальмира впилась пальцами в резной парапет. Камень вонзился в ладони, но она не чувствовала боли. Только холод. Холод, поднимающийся откуда-то из глубины тела, хотя солнце палило нещадно.
Всадники приближались стремительно, оставляя за собой шлейфы пыли, похожие на дым погребальных костров. Их черные знамена – не украшенные ни гербами, ни письменами – хлопали на ветру с сухим треском, как крылья стервятников, сорвавшихся с места пиршества.
Солнце, достигшее зенита, вдруг померкло. Не от туч – их не было в безжалостно синем небе. Просто доспехи всадников… они не отражали свет. Поглощали его. Казалось, вокруг каждого воина колышется мрак, живой и ненасытный.
Ближе. Ближе. Теперь уже были слышны звуки – лязг металла, храп коней, но… не голоса. Ни смеха, ни команд, ни даже ругательств. Только тяжелое, ровное дыхание, слившееся в один жуткий гул.
Ледяная дрожь пробежала по спине Пальмиры, когда она осознала – она видит их глаза. Ясно. Четко. Будто между ними не было сотен шагов пыльной дороги, будто не существовало толстых городских стен. Эти глаза смотрели прямо в ее душу, прожигая насквозь.
Желтые. Не золотистые, как песок на закате. Не янтарные, как смола финиковых пальм.
Мертвенно-желтые, как гной в старой ране, как моча больного человека, как ядовитые испарения болот. Они горели в узких прорезях шлемов – два немигающих огонька в кромешной тьме. Ни единого проблеска мысли, ни искры человечности. Только плотоядный, ненасытный блеск, от которого кровь стыла в жилах.