Она лежала на циновке, белая как лепесток, и сжимала его руку так, будто могла удержать жизнь, если только не разожмёт пальцы.
– Посади вишню… чтобы я всегда была рядом, – прошептала Юки в бреду, прежде чем испустила последний вздох и оставила его в тишине. Когда её глаза закрылись, вишневый цветок упал с ветки и застрял в её волосах. Ксу не заметил этого. Он видел только, как её лицо становится частью зимы, которую он так и не смог прогнать.
Ксу тогда кивнул, но внутри кричал. Он держал её руку, пока холод не стал нестерпимым, пока кожа не стала бумагой, которую ветер срывал с костей.
– Обещаю, – прошептал Ксу обескровленными, сухими губами, но обещания рассыпались в воздухе, как пепел, и никто уже не услышал его слов. И теперь всякую весну, глядя на вишню, Ксу думал: “Может, её душа жива в корнях? Или это просто мои мечты, растущие на пепле?”.
Вернувшись домой, в неровном пламени сгорбленной свечи он написал три строки на тонкой деревянной дощечке, одной из тех, где имел обыкновение писать рецепты новых лекарственных микстур, порошков и смесей. Чернила текли медленно, будто замерзли в его сердце.
– Почему ты не осталась? – шептал он, но дощечка молчала. Только капля воска упала с горящего фитиля, застыла на деревяшке, словно слёза, которую он так и не пролил. Ксу провёл пальцем по высохшим строкам:
– Ты говорила, что вишня будет помнить тебя, но разве деревья умеют плакать?
Нежные вишни.
Ты смеялась: дескать, лгу,
но они расцвели.
***
В деревне Драконов Колодец, несмотря на поистине чудное и примечательное название, ничего и никогда не приключилось такого, что заслуживало особенного внимания. Впрочем, помнится, говаривали, некогда там ревнивый муж заточил жену в бутылку; но Ин-Ин не застала тех далёких событий, чтобы вовсе быть уверенной, что ни матушка, ни многочисленные тётушки, те ещё путешественницы, не приукрашивали: фантазии у них в достатке, как монет у жадного купца. Когда многословно описывали, сколь дивное, но неспешное тут место, как хороша лощина летом, как прекрасен мост из белых валунов, перекинутый через ленно журчащую реку, в ночи чёрную, как старые чернила, как вечерами чичикали стыдливо цикады и скрипели, вторя им, сверчки, то нисколько не лгали, и стоило воздать должное их рассказам.
Вот только нечто навязчиво тянуло, заволокло даже, Ин-Ин сюда, и она следовала за голодом. Ин-Ин приподняла голову, её обострённый нюх уловил нечто большее, чем просто запах сакуры в весеннем воздухе, и оскалилась: то была печаль, тоскливая и удушливая, манящая, бьющая ключом совсем неподалёку. Некто незримый терзался болью и наверняка воспоминаниями о былом; быть может, какой седой, словно лунь, старик, оплакивающий утрату жены и ушедших в дальние города на дворцовые службы детей; а может, и молодая мать, льющая тихие, беззвучные слёзы вот уже которую ночь по умершему дитя; а может, и сирота, ребёнок о сломанной судьбе, что горел злостью и одновременно давился болью, когда никто не видел его тоски и не мог поднять на смех.