Поначалу мои партнеры, да и я сама, были шокированы Алешкиной бесцеремонностью, но в конце концов смирились и перестали обращать на нее внимание. Было в ней что-то патологическое, бесчувственное, в смысле отсутствия чувственности, а не чувствительности. Этого было хоть отбавляй. Она не только с первого взгляда казалась существом неопределенной принадлежности к какому-либо полу, но и во всех своих проявлениях была бесполой, одинаково ровно относясь к обеим половинам рода человеческого.
Исключение составляли два человека: ее сын и я. Сын Алешки – по моему твердому убеждению, плод непорочного зачатия – от рождения был болен какой-то странной, неизлечимой болезнью, что-то связанное с нервной системой, и уже несколько лет находился в спецсанатории. Алешка к нему не ездила, но еженедельно собирала и отправляла туда огромные посылки. Она зашивала их в белую простыню, коряво выводила адрес, кидала в рюкзак и тащилась на почту, согнувшись под тяжестью своей ноши, похожая на жалкую горбунью. Рассказывая мне о сыне, Алешка плакала, но и плакала она как-то не по-людски: не глазами, а носом. Она начинала безудержно хлюпать, сморкаться, и глаза становились белыми и огромными, как блюдца.
Алешка беспрерывно пилила меня по всевозможным поводам, но была у нее главная тема, ее конек – дети. Она буквально доставала меня этими разговорами, без конца ковыряя ржавым гвоздем мою и без того не заживающую рану. Иногда я выходила из себя настолько, что начинала топать ногами и орать, чтоб она заткнулась, не то я ее убью. И мне казалось, что я действительно могу убить ее.
Но она умела вовремя замолчать, это было поистине бесценное качество, которого начисто была лишена я. Из-за этого мы и разошлись с мужем, потому что не было такой силы, которая могла бы остановить меня, когда я шла вразнос. Он уходил из дома, давая мне выпустить пар, возвращался, мы наспех мирились, но ненадолго, и все начиналось сначала. Банальнейшая, в сущности, история. Постепенно это превратилось в непрерывный кошмар, и однажды он ушел и не вернулся. Я долго не могла поверить, что это навсегда, ждала, копила злобу, готовилась – придет, ползать в ногах будет, прощения молить, а я не прощу.
Только он не пришел. И я осталась одна, как говорится, при своем интересе, тет-а-тет со своей неотмщенной обидой, которая черной желчью шла у меня горлом, прямо из печенки. Я захлебывалась ею и вместе с тем боялась расплескать. Только эта горечь спасала меня, я топила в ней свою тоску. Прямая и четкая прежде линия моей жизни превратилась в еле заметный штрихпунктир, и я неуверенно, как начинающий канатоходец, балансировала по этой едва видимой нити. Любое неосторожное движение, даже вздох, могло привести к катастрофе. И некому было в случае чего поддержать, подстраховать меня.