будет, чего зря суетиться. Ну что тут поделаешь – так я устроена.
Алешка прекрасно знала эту мою особенность, но тем не менее совала свой буратинный нос во все складочки свободной и широкой, как хитон, моей личной жизни, хоть что-нибудь боялась упустить. Как только успевала в своей сонливой неповоротливости.
А вот поди ж ты, успевала – я только диву давалась. Привередлива, правда, была не в меру: иные сюжеты ее увлекали, другие почему-то нет, вкусы наши не совпадали, я не могла понять ее резонов, а она моих пристрастий. Я никогда не спрашивала ее мнения, не желая дать ей почувствовать, что оно меня в какой-то степени занимает. Я блюла свою независимость, при этом напряженно вслушиваясь в самопроизвольное Алешкино бормотание. У нее было хроническое недержание мысли, она не умела думать про себя, только вслух, нисколько при этом не заботясь о слушателях, она просто посылала сигналы на авось, убежденная, что они не потеряются всуе.
Что касается меня, то я, правда, жадно прислушивалась к ее вещанию, иногда с большой настороженностью, потому что ее измышления частенько оказывались провидческими. Это меня пугало до жути, но я хорохорилась, как могла, высмеивая очередное не в бровь, а в глаз Алешкино пророчество, – ишь, нервно хихикала я, колдунья доморощенная, ведьма-совместительница, тебя в цирке за деньги показывать, и еще, еще, резче, хлеще, все больше заводясь. Чем язвительнее, чем больнее ей, тем легче, приятнее, спокойнее мне. Ее боль – моя анестезия, и я, не жалея сил, пинала ее. Ей бы обидеться на меня, накричать, или ногой топнуть, или даже замахать руками, но обида – столь расхожее человеческое чувство было неведомо Алешке.
Она лишь вяло кривила тонкие губы, обнажая в левом уголку рта две ослепительно-белые жемчужины. Такого украшения достоин божественный лик, а не заурядная миловидная мордашка, тем паче постная Алешкина физиономия. Да она и не подозревала, чем владеет, прятала дивные сокровища в утробе своего вечно замкнутого рта, ибо ела, смеялась и говорила, практически не разжимая губ. Ошиблась матушка-природа; не тому роскошное украшение выдала, Алешка к излишествам не приучена, ей этого не надобно.
Она – вся в духовности, в самоотдаче. Предметом своих альтруистических притязаний избрала почему-то меня, видит Бог, без какого бы то ни было участия с моей стороны. Она расшивала гладью канву моей судьбы и, если узорчик был ей приятен, впадала в творческий экстаз. Правда, такое случалось не часто. Обычно она рвала в клочья только что начатую работу и доводила меня до исступления своими молитвенными нотациями и предупреждениями. Кто знает, может быть, в конце концов я бы ее убила, и даже не исключено, что суд оправдал бы меня, во всяком случае признал бы смягчающим вину обстоятельством тот факт, что сотворила я это в состоянии аффекта, в кое потерпевшей же и была ввергнута. Может быть…