Впрочем, он не любил деклараций и громких слов, не признавал дидактики и нравоучений.
К несчастью – был…
Не просто был, а прожил, пережил – шесть тысяч двести двадцать дней в неволе. «Плен в своем отечестве» – так назвал Лев Разгон одну из своих книг. Точнее не скажешь. Страшнее не может быть.
Казалось, естественным было бы желание похоронить гулаговское прошлое, не возвращаться туда, забыть. Начать жизнь с начала, с чистого листа. И воспевать эту жизнь, устремив взор в будущее.
В будущее через прошлое – гораздо труднее.
Но бывшему зеку Разгону достало мужества до последнего дня писать о том, что было. И ознакомиться в архивах КГБ с делами близких ему людей тоже хватило сил. «Никогда не забуду шока, испытанного мною, когда я в страшно-известном доме на Лубянской площади знакомился с делами всей своей семьи. Потрясение было вызвано не тем, что я узнал. Я это знал уже и раньше. Я рассматривал дела шестерых людей, из которых трое были расстреляны, а остальные попали в мясорубку, которая вошла во все словари мира под названием ГУЛАГ. Погибли не все, остался в живых я, и мне судьбой приуготовлена обязанность рассказать то, что я знаю».
«Еще мне не пора…» – говорил он в 87, и в 89, и в 90 лет и свято выполнял эту свою обязанность.
«Непридуманное», «Плен в своем отечестве», «Позавчера и сегодня» и «Аллея праведников», ненаписанная книга, – это все о тех, кого любил и потерял, о тех, кто оказывался рядом в трудные моменты, о тех, кого запомнил навсегда.
И память о них передал нам.
Беседа
«Покойнику милосердие ни к чему»
1996 год
Вы родились за 9 лет до Октябрьской революции 1917 года, уже несколько лет проживаете в постсоветском периоде. Но все же 74 года вы были «винтиком» в той машине, что звалась Страной Советов, вы были с ней от первого ее крика до последнего вздоха. Вы помните, что было «до», видите, что происходит «после», были не только свидетелем, но и участником, вольным или невольным, того, что было «при». Что вы можете сказать сегодня, имея такую ретроспективу?
У меня такое ощущение, что я прожил несколько совершенно разных жизней. Но ни в одной из них я не был «винтиком». Это Сталин считал меня «винтиком», я-то считал себя – и так было на самом деле – активным творцом социалистической системы, я по мере своих сил способствовал ее развитию и верил, что именно эта система приведет нас к светлому будущему, к всеобщему равенству. Это была тяжелая интеллектуальная работа, я бы сказал – по призванию. Кроме того, отдельный «винтик» ведь не отвечает за работу всей машины. Я же чувствую всю меру своей ответственности за то, что происходило в моей стране. Более того, я даже не считаю, что расплатился за свою причастность к этому семнадцатью годами лагерей. Нет. Я и сейчас несу бремя этой ответственности и перед обществом, и прежде всего – перед самим собой.