– Надо Мише на лбу нарисовать угольком точку, прямо между бровей, – сказала теща, химик с гигантской чебоксарской теплостанции, – так у нас всегда делали. Столько чужих людей рядом с нашим домом!
Из машины мы смотрели на мужчин и женщин у соседского забора. Они, несмотря на дурные зимние дороги, приехали откуда-то с юга Чувашии, испуганные коронавирусом и, еще больше, государственными мерами по борьбе с ним. Миша, мой маленький сын, с интересом разглядывал их «Оку» баклажанового цвета.
– А, – обратился он ко мне.
– Да, маленький автомобиль, – согласился я, – совсем небольшой.
Хирли Бущ, как постепенно становилось мне понятно, имела малообъяснимую чувашскую профессию то ли колдуньи, то ли гадалки, в которой она была куда более успешной и знаменитой, чем я в своем писательстве. В окошке дрожал уголок шерстяного платка востребованного специалиста, а перед лицом спрашивающего появлялась иногда уверенная рука с мягкими пальцами.
В своей деревне ее не очень любили. Но, опять же, для писателя нелюбовь вкупе с популярностью становится высшей точкой в карьере. Так говорят, во всяком случае. Хирли Бущ определенно знала свое дело.
– Хĕрлĕ пуҫ – красная голова, то есть рыжая, – объяснила Лена, пока мы разгружали машину и затапливали печь в деревенском доме ее родителей, – я и не знаю, как ее зовут по-настоящему. Она работает колдуньей, и у нее много клиентов.
– Понятно, – сказал я, – главное, что она в маске, а в очереди соблюдается санитарная дистанция в полтора валенка.
– В три гуся.
– В одиннадцать поросячьих хвостов.
– В семь миллиардов вирусов… – сказал тесть.
Люди в очереди топтались на крепком январском снегу. Где-то далеко гудел ветер, застревая в перевитых высохшим хмелем столбах, волоча за собой тучи, из которых сыпались острые снежинки. Маленькая чувашская деревня, своими древними основателями спрятанная от зимних ветров в овраге, а точнее, в увале этой красивой земли, отправляла к небу благородный дым дубовых дров и сонное коровье тепло.
Соседка наконец обслужила всех приехавших, и теперь они возвращались на юг в маленьком автомобиле смешного цвета, выбираясь к трассе по изогнутым – не по-московски, а по-стамбульски – улицам деревни, кружась на перекрестке у ветряной мельницы, жерновое сердце которой остановилось в инфарктном молчании еще до войны с Финляндией. Осенние штормы доломали хрупкие лопасти. Старая собака бросилась вслед «Оке», и ветер долго носил ее лай по огородам, то там, то здесь роняя страшные бессмысленные звуки.