Какое ещё молоко? Мама с недоверием смотрела на долговязого, и это его, я думаю, разозлило: он решительно поднял её с тюка, на котором всё наше семейство устроилось, и потащил за собой. Оказалось, что ещё во Пскове в каждый вагон закатили по бочке сгущённого молока, а также дали по ящику концентратов; бачки с водой тоже имелись во всех вагонах, но кружки, котелки и ложки вынужденные путешественники обязаны были иметь свои и сами должны были добывать кипяток на станциях. Всё это маме разъяснил долговязый, а мама втолковала нам.
Необходимость самим добывать кипяток была сущей мелочью в сравнении со всем тем, что довелось пережить нам. Мы с Ювалем затеяли свару, споря, кто из нас на следующей станции побежит за водой.
Юваль ни в какую не желал уступать и даже попытался укусить меня за локоть, но тут не выдержала мама и пригрозила нам, что сама будет бегать за кипятком, а мы будем сидеть как пришитые к этим колючим мешкам с соломой, потому что не умеем себя вести и из-за всякой ерунды устраиваем склоки.
В Русе мы попали в настоящую неразбериху. Оказалось, что ватаг бегающих туда-сюда тёток с детьми, узлами, баулами и чемоданами здесь было ещё больше, чем на предыдущих станциях. Кое-кто из этой бестолковой толпы стал спрашивать у нас, где сейчас немцы. Они, выходит, знали ещё меньше нашего. Мы смотрели на них с превосходством, поскольку уже знали, как жизнь и смерть играют в кости, а им всё это, надо полагать, только предстоит испытать. Это знание прочно угнездилось в нас. Как объяснить этим людям, бегавшим по платформе со своим барахлом, что жизнь дороже всяких тряпок?
Мы выехали из Русы только к вечеру и тащились до следующей остановки чуть ли не сутки. А потом были ещё станции и вокзалы – то целые, то уже разбитые. История эта методично повторялась изо дня в день, и многие стали думать, что фронт ушёл далеко от нас, но только мы оказались не в своём тылу, а уже под немцами. Я читала эти мысли на лицах людей, но помалкивала и ни о чём таком не спрашивала маму. Мы устали гадать, почему наш истрёпанный и побитый поезд постоянно преследуется обнаглевшими немцами. Может быть, они принимали нас за военных, но я понять не могла, почему немцы думают, что наши военные могут от них удирать, – ведь это же невозможно! Червь сомнения точил меня, и я в перерывах между обстрелами размышляла, куда могла подеваться наша армия и почему тех мест, где уже побывали немцы, становилось всё больше и больше. Получалось, что мы не бежали от этой стремительной войны, а тащились за ней.