Переворачиваюсь на спину и вслушиваюсь в тихие, будто на цыпочках, шаги. В приглушённый женский голос. В моём давно уничтоженном месиве что-то шевелится, разрастается и болезненно пульсирует. Прикладываю ладонь к груди. Наверное, это выглядит жалко. Но, сука, слишком больно. Слух режет её голос.
– Вечером, малыш, обязательно.
– Обещаешь? – звонкий, но тихий голосок их сына.
Сильнее давлю на грудь. В горле увеличивается горький ком.
– А когда тебя мама обманывала? После работы всё куплю и пожарю тебе картошку с грибами.
– И сква-кр-кар-ми? – звучит именно так.
Мне становится тошно. Не знаю даже от чего – двух литров виски на двоих или того, что она назвала сына именем, которое я готовил для нашего, что готовит ему мою любимую еду. Мне кажется, что всё это какое-то выверенное жестокое издевательство за какую-то обиду. Но я никогда не обижал её. Перегибал иногда в своей ревности, признаю, бывало, но не больше того. Я был для неё таким, каким с её характером и проблемами вряд ли смог бы кто-то другой. А возможно, ей это было и не надо?
– Тише, Мироша, не разбуди. – шикает Кристина.
Приоткрываю один глаз и слежу за её действиями. Кристина суетится по кухне, одновременно глотая кофе. Одетая в бежевую, обтягивающую шикарную задницу и аппетитные бёдра, юбку выше колен. Молочная блузка, застёгнутая всего наполовину. Под ней кружевной белый лифчик. Волосы развеваются по плечам, спине и груди. У меня, мать вашу, встаёт. Что за дичь?!
Я. Её. Хочу.
Вот такую вот полудомашнюю, взлохмаченную, суетливую. Я хочу её тело. И я хочу её сердце. Только не холить и лелеять, как в прошлой жизни, а разнести его в клочья так же, как она разнесла моё.
Всё было бы просто. Воспользовался, отомстил им обоим. Но ребёнок невиновен. Ломать его мать, чтобы потешить своего внутреннего эгоиста? Нет, я не такое подлое дерьмо, как эти двое.
Нахрена я согласился остаться и поговорить? Макей обещал, что всё объяснит, но перед этим ему надо хорошенько напиться. Я же, видимо, решил добить себя окончательно, чтобы по возвращении домой совсем ничего не осталось. Чёрная дыра и закопанные под болью предательства трупы.
Мы пили. Много. Макеев всё не решался говорить. Старался как-то сменить тему. То про срочку, то про ребят, с которыми служили, то про работу, то про жизнь. В какой-то момент я перестал его слышать. Просто пил, мечтая надраться достаточно, чтобы пойти и выебать его жену без угрызений совести. Но сейчас даже за эти мысли мне стыдно. Нет, я не чудовище. Или всё же да? Меня что-то остановило. Какие-то его слова. Важные. Очень. Они перевернули мой мир, моё понимание и последние годы моей жизни. Но я, блядь, их не помню. Совсем. Только ощущение мучительной эйфории и облегчения. Ощущение помню, а причины – нет. Пиздец.