Мы просто пару раз посидели на горшках рядом.
Разве это всё? Разве только это осталось от тех двух детей, которые делили книжку, тайны и страх одиночества? На третьем круг становится тяжело дышать – почему я вообще решила, что прогулка быстрым шагом выветрит мысли? Слёзы давят изнутри. Не плакать. Только не здесь, только не на людях. Я подхожу к ближайшей лавочку, сажусь и упираюсь взглядом в землю. Холодный металл под ладонями. Ощущение реальности. Резкое, неприятное. Кто вообще придумал сделать металлические лавочки? Чтобы летом обжигаться, а на морозу прилипать?
Он помнит. Узнал. И всё равно решил сделать вид, что это неважно. Что я не та, с кем он когда-то делил весь свой маленький мир. И я бы, наверное, смогла это проглотить, если бы в его голосе не было этой горечи. Этого… предательства. Будто я его бросила. Тогда я была ребёнком, который не уходил сам, его забирали. Он не подумал, что у меня тоже осталась внутри пустота? Я бы поняла, если б так сказал ребёнок. Но теперь – мы взрослые. Хотя внутри всё так же хрупко, как в те годы. Я запуталась. Но мне особенно больно, что он не верит, не даёт шанса объяснить.
Ветер шевелит волосы, и я закрываю глаза. Я прижимаю пальцы к губам. Его слова греют и обжигают одновременно. Допустим, может, ему кажется, что я и правда его бросила – не специально, но всё равно. Почему он теперь делает это со мной?
А главное – почему, несмотря на злость, обиду, стыд – мне хочется вернуться. Я ещё не знаю, что сделаю. Подойду ли снова, заговорю ли с ним, но одно знаю точно: мне больно – значит, не всё равно. А значит, это почему-то важно.
И, может быть, он тоже не ушёл совсем. Просто сделал шаг назад.
Иногда лучшая броня – это смех в тёплой комнате
Майки
Утро начиналось странно. Я не подорвался на рассвете, как обычно. Не задыхался от очередного сна, в котором все горит. Поэтому сегодня вместо того, чтобы натягивать кроссовки и ни свет ни заря тащиться в зал, я просто лежал, вжимаясь в тёплый матрас, и слушал, как за окном тает ночь.
Поймал странное ощущение, как будто во сне больше не было гнева. Ни удушающего жара внутри, ни желания сорвать ярость ударами по груше. Только тихая пустота, вязкая, как утренний туман.
Я перевернулся на спину и долго смотрел в потолок. Это состояние пугало сильнее, чем привычная злость.