Когда бью – не кричу, а если не кричу – никто не боится.
Я включаю свет, обматываю руки, проверяю бинты. Задерживаюсь на минуту, дышу. Закрываю глаза и выпускаю ярость. Подхожу к груше. Первый удар – слабый, второй – уже сильнее. Потом – поток. Ритм. Рев. Каждый удар как будто выбивает из груди крик, который я не могу произнести. Я не бью грушу, я бью свою злость, бью страх. Бью всё, что давит изнутри. Всё, что копится и никогда не уходит.
Я не участвую в боях, хотя Айдар предлагал оформить лицензию и податься в профспорт. Я выхожу на ринг только в рамках тренировки, потому что я не уверен, что смогу остановиться с посторонними людьми. Если кто-то увидит, на что я способен, – всё разрушится. Ведь всё, что я умею – это сдерживать. Делать вид. Быть почти нормальным.
В школе про меня говорят: странный. Учителя обычно не трогают, я даю им то, что им нужно – высокий средний балл и победы на олимпиадах или куда они там записывают меня без моего ведома. Одноклассники не шутят – уважают на дистанции, кроме пары недалёких, которые считают себя бессмертными. И я это принял. Это лучше, чем быть мишенью, или жалким, или тем, кого пытаются «починить».
Я бью, пока не начинает звенеть в ушах, пока руки не гудят, пока грудь не сжимается от усталости, а не от ярости. Я бью, пока не становится легче. Или хотя бы – тише, потому что единственное место, где я чувствую себя настоящим – это здесь. В зале. В одиночестве. В этой тишине.
Потому что только здесь я не опасен. Люди не знают, что сила – это клетка. Снаружи она – броня, а внутри – я.
Я просто не хочу быть тем, кого боятся, но не знаю, как быть тем, кого не боятся.
Лея
Я просыпаюсь от голосов в коридоре, бабушка говорит по телефону. Интересно, почему старики (бабушка прибьёт меня, если узнает, как я её назвала) орут в трубку, словно не доверяют электромагнитным волнам и пытаются докричаться сквозь расстояние.
Я лежу с закрытыми глазами, будто если не открою, день не наступит. Сквозь закрытую дверь доносится шорох тапочек и кашель – хриплый, будто Ба вернулась с какого-нибудь матча, где посадила голос. В моей комнате пахнет какой-то мятной мазью и старой мебелью из моего детства. Всё это не моё, но и привычно уже будет.
На ручке двери аккуратно висит школьная форма. Новая, почти не мятая. Бабушка так хлопотала весь вечер над ней, как будто это платье способно сделать меня частью чего-то общего. Я смотрю на него и знаю – не поможет.