Когда поужинали, Надежда довольно бесцеремонно сказала своей дородной родственнице:
– Со стола я приберу сама, а ты, тетя Даша, погуляй. Нам с братцем надо поговорить.
Мы остались одни. Надежда в отсутствие тети Даши вновь преобразилась. Движения стали по-кошачьи упругими и вместе с тем мягкими. Голос обрел звонкость, в нем зазвучала легкая ирония. Эта перемена натолкнула меня на мысль, что тетя Даша – родственница по мужу. И спросил об этом Надежду. Она усмехнулась:
– Угадал.
Вытерла стол, присела на лавочку.
– Вначале, когда обмолвился про еду, я, грешным делом, подумала, что ты просто причину для разговора ищешь. Привезли-то тебя поглазеть на мою знаменитую торбу. Тут до капитана Копейки ею еще один интересовался.
Мне осталось только удивиться:
– Все так и есть.
Она достала из-под широкой деревянной кровати пустой вещмешок, протянула мне:
– Дался он вам всем.
Я стал рассматривать. Из добротного полотна. Сшит, на диво, крепко, видимо, сапожной машинкой: стежки крупные, нитка толстая, суровая, шов двойной – раз прошили, завернули и вновь прошили, этими же нитками притачали лямки, сделанные из стропы парашюта.
– Веревочка на диво, – похвалил я. – Говоришь, по случаю приобрела?
– На вокзальной толкучке за кусок хлеба.
Я прикинул вещмешок на руке:
– Добротная вещь. Холст – хоть паруса шей.
– Старалась… Не знала, куда судьба занесет. Может, на край света.
– Покупные-то лямки притачала теми же нитками, которыми шила мешок, – говорю ей.
Она достала клубок точно таких же ниток, положила на стол передо мною.
Я попробовал нитку. Крепкая, скорее пальцы порежешь, чем порвешь ее.
– Собиралась на край света: торбу из нового холста сшила, нитки про запас взяла. А лямки – гнилые. Добралась до Светлова, они и расползлись. Что ж это ты, хозяюшка?
Смеются ее глаза, с вызовом смотрит на меня:
– А ты, «братик», еще дотошнее стал.
Я вел свое:
– Если поискать, второго такого кончика не объявится? – подергал я за добротную, из вискозного шелка, бело-кремовую веревку.
– Да уж мы с Шохой постарались упрятать.
Она все время называла мужа бандитской кличкой. Почему? Или наша встреча вернула ее в далекий двадцать второй? Или в этом проявляется ее отношение к человеку, которого не любит, но вынуждена коротать с ним век под одной крышей?
– Веревочка-то от немецкого парашюта, – сказал я. – Вот и выходит, сестренка, что кто-то на нем прилетел. А зачем? Не догадываешься?