Печальная повесть об исковерканной жизни. За совершенную в молодости трагическую ошибку Надежда платит вот уже два десятка лет. И впереди, считай, никакого просвета. Сорок три весны, сорок три зимы и осени… В этом возрасте человек подводит первый итог прожитого, сделанного и подумывает о суровой, неумолимой старости.
– В двадцать девятом в Александровке зачинали артель. Я без согласия Шохи сдала колхозу землю, коня, двух волов и корову с телкой. Уже грамотная была, от имени обоих написала заявление. Шоха схватился за топор, я – за вилы… На том и помирились. Беднее мы с ним не стали. Много ли нужно двоим? Я – в огородной бригаде, он – колхозный пасечник. Да своих с десяток ульев. Считай, по три-четыре пуда меду брали с каждого.
Надежда замолчала, рассказывать ей было уже не о чем.
– Где ты квартируешь? – спросил я. – Отвезу.
– У своих, в Светлово.
Она забрала фуфайку, лопату и села в машину. Надежда всю дорогу молчала, лишь на окраине города подсказала, куда свернуть. И только когда машина остановилась на застанционном поселке возле одной неказистой хатенки, сказала:
– А я рада, что встретила тебя. Ну как девчонка, даже сердце техкает по-соловьиному, ей-ей… – и неожиданно засмущалась. – Ты был первым, кто указал мне свет в окошке и растолковал, что мир пошире, чем хата об четыре стены. Да рано ушел из моей жизни, не довел… И засохла я на полдороге к чему-то хорошему.
Сказала торопливо, словно в любви призналась, – и побыстрее из машины.
Встретила нас дородная женщина. Вначале, увидев возле своего дома легковую машину, удивилась. Надежда ей сказала: «Ось братика привезла, девятнадцать лет не виделись».
Небольшая хатенка была пропитана сложными запахами уюта и сытости. Я различал солоноватую терпкость капусты, горчинку увязанного в плети лука, степную теплоту зерна в мешках. Было во всем этом что-то волнующее, родное, памятное с детства. Оно навевало щемящую тоску по ушедшему, милому, с чем расстаются на пороге родительского дома, уходя в большую жизнь.
– Накормишь? – спросил я Надежду, присаживаясь на широкую деревянную лавочку, стоявшую под узеньким окошком. – А то с утра во рту ни маковой росинки.
На столе появились помидоры и тушеная картошка с утятиной.
Надежду будто подменили. Очень скромная, на слова скупая, движения сдержанные, словно ей не хватало места в тесноватой хатенке, и она боялась зацепиться за стол, споткнуться о лавку, сдернуть с кровати тюлевую накидку.