Солнце опускается и скрывается за горизонтом, пока низенький, но именитый человек неловко излагает все это неприметному незнакомцу, чей проницательный взгляд беспокоит его. Что композитор скрывает под внезапным потоком слов? Свой страх перед Страшным судом? Своё примирение с церковью, с благочестивыми силами, управляющими новой Германией? И чего ради, думает Ницше, если не для того, чтобы своим неожиданным разворотом склонить власть предержащих к окончательной поддержке своего музыкально-поэтического монумента, который он в последний момент решил увенчать крестом? Ницше не может найти ответа. А тот: «Ну же, друг мой, неужели Вам нечего мне сказать?»
Действительно, нечего. Нависает молчание. Тогда Ницше запишет в своем блокноте: «Я не в состоянии признать величие, которое не искренне по отношению к самому себе. Разыгрывать комедию перед самим собой вызывает во мне чувство отвращения…» Но является ли Вагнер в этот момент актером? Нет, несомненно, нет. Он поддаётся порыву, который отнюдь не чужд некоторым взыскующим натурам – внезапно ошеломить себя осознанием греховности. И зло возвращается к нему с горьким привкусом. А «Парсифаль», этот акт веры, избавит его от него.
Ницше, застывший в неподвижности и внутренне дрожащий, на этот раз надменно улыбается над трупом своей самой пылкой дружбы. Никакие угрызения совести не трогают его сердце. Едва ли можно сожалеть о том, от чего он добровольно отказывается. Нужно жить ради новых истин, чтобы бороться с жалким культом страдания, с этой жаждой убогости, с ложными ценностями, которым Вагнер посвятил свой талант и силы.
Разве можно назвать слишком твердым кристалл, чистоту которого никогда не омрачал ни один порок ума или сердца?
Вагнер и Ницше больше никогда не встретятся. Возможно, Ницше никогда не любил Вагнера так сильно, как в момент их разлуки. Позднее он напишет: «В момент окончательного прощания, когда мы отдаляемся друг от друга, потому что чувства и рассудок больше не идут рука об руку, именно тогда мы ближе всего друг к другу. Мы бьемся о стену, которую природа воздвигла между нами и тем, что мы оставляем позади».
Четверо отшельников с виллы Рубиначчи продолжают свои занятия, вечерние чтения, экскурсии. Они берут с собой попеременно Шамфора, Дидро, Стендаля, Мишле, Фукидида и Новый Завет. Евангелие от Матфея глубоко трогает их. «Новый Завет редко доставлял столько радости атеистам», – писал юный Бреннер своим родителям. Но это эстетические удовольствия. Мальвида берет в руки фотографию «Тайной вечери» да Винчи, а Ницше говорит об Иисусе, что он был «высочайшей из человеческих душ». Хотя он отвергает его учение и с опаской относится к морали, возвеличивающей нищету духа, его неудержимо влечет к нему как к человеку. Это обезоруживающее, строгое лицо неотступно преследует его. Он заново открывает для себя свое благочестивое детство, отца, предков, все те открытые и миролюбивые поколения, от которых он, тем не менее, должен отречься, чтобы восславить истинный дух.