Ницше в Италии - страница 15
«Тени Венеции»
«Именно в Венеции, – писал Гете в своем „Итальянском путешествии“21, – мне впервые открылось природа песни».. Поскольку Ницше обладал впечатляющим слухом, можно предположить, что и он пережил свое музыкальное откровение в Венеции. В городе «сотен глубочайших одиночеств»; в городе сотен мелодий души. То, что «Тристан», эта поэма о забвении мира, родилась в Венеции, как и забвение байроновского «Манфреда»22, Ницше понимает лучше, чем кто-либо другой. В этом искусственном городе, чей фундамент гниет под напором его тяжелых вод, есть что-то от запаха забвения, смерти, разложения. Здесь биение сердца словно замедляется, и все, что Венеция может передать влюбленным, – это молчаливое предупреждение об увядании, вздох веков, постоянное напоминание о человеческом одиночестве.
«Тристан» занимает исключительное место в творчестве Вагнера и в какой-то степени находится почти за пределами его обычного вдохновения. Влияние Венеции придало этой полной отчаяния партитуре особый колорит, которого нет ни в одной из его легендарных драм. Это то, что он позже назвал «переложением восхитительной Венеции на музыку».
В «Авроре» Ницше также положил на музыку свою Венецию, Венецию своего сердца. Среди записей, которые он делает во время прогулок или за чашкой кофе, отчётливо слышится новая песня. То, что он еще не успел прочно утвердить в своей прозе, теперь раскрывается в глубоких аккордах, которые поддерживают его мысли и расширяют их в те области, куда классический синтаксис уже не имеет доступа. «Тот факт, что музыка не нуждается в словах, – говорит он, – является ее величайшим преимуществом перед поэтическим искусством, которое апеллирует к понятиям и, следовательно, вступает в конфликт с философией и наукой; но вы не осознаете этого, когда музыка уводит нас от них, ведет нас, соблазняет нас».
Можно сказать, что именно музыка иногда заставляет Ницше терять опору в своих сочинениях. Но если она и становится для нас непонятной, то лишь потому, что её мелодия открывает другие двери, через которые наш взгляд устремляется к нежданным горизонтам. Прочитаем в «Ecce Homo23»: «Еще одно слово для самого взыскательного слуха о том, чего я ожидаю от музыки. Пусть она будет весёлой и глубокой, как октябрьский полдень. Пусть она будет неповторимой, пылкой и нежной; пусть ее лукавство и грация сделают ее милой сердцу маленькой скромницей… Я не допущу и мысли о том, что немец может знать, что такое музыка. Те, кого мы называем немецкими музыкантами, и прежде всего величайших из них, – это иностранцы, славяне, хорваты, итальянцы, голландцы – или даже евреи; в иных же случаях – это немцы из представителей могучего рода, вымирающего сегодня, такие как Генрих Шютц, Бах и Гендель. Я сам до сих пор чувствую себя настолько поляком, что с легкостью отношусь ко всей музыке в пользу Шопена. Я не буду касаться „Идиллии Зигфрида“