Вечерами, когда огонь медленно угасал, они сидели молча. Он размышлял о сущности пепла, она следила, чтобы не задуло. И в этом молчании был мир. Без объяснений. Без обещаний. С ароматом копчёного и смысла, которого хватало, чтобы не сойти с ума.
Так в доме, где первой сущностью была печь, родилась любовь. Без цветов, без писем, без свадебных фото. Просто, потому что она держала тепло. И никогда не позволяла погаснуть.
И это было началом. Или концом.
Для философа это не имело значения. Для неё, тем более.
Томас проснулся в доме, где день начинался раньше солнца и продолжался дольше здравого смысла. Марта уже стояла у плиты, в чепце, который держался на голове не благодаря резинке, а из уважения к её упрямству. Воздух в кухне был плотен, насыщен ароматом пережаренного лука, берёзовых дров и философской безысходности.
– Завтрак, – сказала она, не оборачиваясь. – А, где кофе? – спросил он, зевая. – В твоих воспоминаниях о Париже. Здесь только уха. Из вчерашнего.
Он не стал спорить. Не потому, что принял сельскую аскезу, а потому что понял: с Мартой не спорят, с ней договариваются на условиях равновесия между её волей и твоей иллюзорной свободой.
После ухи она достала утку. Не из холодильника, а из вязаной корзины, где дичь, завернутая в газету, лежала как философская притча, но ещё не развернутая.
– Готовить будем вместе, – сказала Марта. – Но я никогда… – Значит, пора. Каждый мужчина обязан однажды запечь мясо, чтобы понять, из чего он сам.
Он надел фартук, завязал его узлом, которым завязывали гордость на дуэлях, и встал рядом. Её движения были точны. Он пытался подражать, но всякий раз, когда он резал, он размышлял, и размышления уводили нож в сторону.
– Не думай. Кости не любят теории. Тут нужен разрез, точный и чистый, как прозрение.
Мясо потрескивало в жаровне, как рассудок на экзамене по метафизике. Он впервые понял, что огонь – это не просто стихия, а строгая педагогика, способная выжечь из тебя лишние слова. Марта поливала тушку рассолом, добавляла травы и смотрела, как он, неуверенно держащий ложку, старательно обрызгивает утку, как крестящуюся ведьму.
– Ты понимаешь, что еда – это форма смирения? – вдруг сказал он. – Нет. Еда – это то, что ты отдаёшь миру, чтобы не получить по шее.
Он записал эту фразу на газете, в которой раньше лежала утка. Так началась его вторая тетрадь.