На сродство учения киников, античного христианства и дадаизма обратил внимание философ Михаил Лифшиц, усмотревший в этих разновременных доктринах общие принципы «блаженной бессмысленности» и «эпатирования буржуа»
[15]. В этой связи как раз уместно вспомнить о «божественной невнятице» Поплавского и о его неизменных попытках «задирать буржуев»
[16].
Живой и, кажется, правдивый портрет «неомарксиста» Поплавского удалось отыскать в абсолютно забытом романе Михаила Туган-Барановского «За чертой», вышедшем в СССР в 1928 году и описывающем парижские события середины двадцатых, его фрагменты добавлены к нашей книге в качестве одного из приложений. А вот слова самого поэта – в них он являет себя подлинным «дадаистом жизни»:
Ниспровержение всего, утверждение чего попало, великолепное презрение к последовательности и стихи из всех карманов… В сортире в «Ротонде» сочинительство карандашом на двери, пальцем на зеркале, на почте – на телеграфном бланке и с невозмутимым видом на улице – на корешке газеты, и вечное злое остервенение, полёт, парение зловещего юмора, усталость с утра, нечистоплотная еда, стоя или на ходу, прямо руками…[17]
Процитировав эти строки из «Домой с небес», маститый газетно-журнальный критик и литературовед-достоевист вынес такое суждение о романе:
В нём как бы в сгущённом виде дан «монпарнасский» Бор. Поплавский, непрояснённый, несдержанный в слове, целиком ещё погружённый в мутное подсознание. Точно ему хотелось в этой торопливой, целомудренной исповеди стряхнуть с себя всю грязь и мерзость, которая облепила его[18].
Современники поэта обращали внимание на «одурманивающую музыкальность» и на «музыкальное очарование» его стихов[19]. В то же время некоторые критики сделали акцент на другой их особенности, едва ли не более важной в контексте различения фаз его стихотворчества. Глеб Струве, в целом нелестно отозвавшийся о его поэзии, высказал мысль о том, что «…сюрреалистический мир Поплавского создан “незаконными” средствами, заимствованными у “чужого” искусства, у живописи…»[20] Будучи более ровными и формально более строгими, чем прежние, «первые стихи» сохраняют ту живописную выразительность, которая присуща всей его поэзии – прошлой и будущей, бытовой или фантастической, иррациональной или натуралистической. Нос ними художник работал, безусловно, более мягкой и более сдержанной палитрой, нежели это можно увидеть в кричащих, порой плакатных константинопольских полотнах или, например, в пёстрых, почти что лубочных картинках «адских» поэм.