– Да я в Чечне снимал! – приврал Паша, наддав хрипотцы. Сам-то он и впрямь с французами отправился в Чечню, правда, не в Аргун, а в Грозный, но дальше Моздока не добрался.
Логинов поглядел на оператора устало. Ну как ему объяснить, чего стоит жизнь? Чего она стоит на самом деле? Не в афгани, не в джумбашах, не в фунтах, не в женщинах, не в детях. Жизнь стоит того, чего стоит то, что ты чувствуешь в момент медленной смерти. Так что, Паша Кеглер, поезжай, если есть за что.
Один, без Логинова, оператор возвращаться не стал, на поездку нужны были деньги, а последними делиться старший наотрез отказался. «Продай камеру, все равно отнимут. Теперь у них беспредел пойдет лихо, как огонь по сушняку», – мрачно напутствовал он Кеглера. Тот махнул рукой и смирился. В Ташкенте, куда они добрались к утру 10-го, Логинов как раз поспел на самолет в Германию, а Паше еще пришлось подождать почти сутки в убогой гостинице до отправки в Москву. Расстались сухо, пленки Кеглер Логинову не отдал, сказал, что сам скинет их в московском бюро ZDF.
– Ладно, упрямец. Если не возьмут, позвони по телефону. Там мой товарищ, большой спец сейчас по Афгану да по террору. Считается спецом. Он с телевидением в контакте. Заодно привет ему, расскажи, как Володю Логинова без него чуть на тот свет не отправили. А то его совесть вот за это мучает, – Логинов провел пальцем по отдохнувшему, в Ташкенте снова побледневшему шраму.
Кеглер согласился и еще подумал, что верно не стал драться со своим спутником. Логинов передал ему номер Балашова.
– Ну, бывай. Авось свидимся скоро.
– Бывай. It depends. Или, по-русски, это зависит…
Кеглеру все же удалось стребовать с Логинова денег не только на гостиничку, но и на ужин. На нормальный ужин. С девочкой. С девочкой-азиаточкой. Нет, улыбался он, все же Логинов не жлоб. Сухарь порядочный, но не жлоб. Фриц! Настроение Пашино выровнялось, как и состояние, принявшее форму устойчивого растянутого похмелья.
А Логинов в дороге обнаружил, что заразился от Кеглера созвучиями Бродского. Такого рода инфекция его не расстроила – как будто он, жертвуя собой, своим, поместил того Бродского в сердце, более полагающееся ему, чем Пашино. И в снобизме себя за это Логинов не стал упрекать. «Ах свобода, ах свобода, ты – пятое время года».