– Ты заболел, Лешка? – допытывался друг всю перемену между алгеброй и литературой. – Ты как-то странно выглядишь. Будто ворон считаешь. Температуры у тебя нет? – Димка тыльной стороной ладони дотронулся до моего лба.
– Да отстань ты! Ничего я не заболел. И ничего не считаю. Настроения просто нет.
– С Севкой поругался? Или родители наказали? Что ты натворил-то?
– Да ничего я не натворил, просто…
– Ну мне-то можешь сказать. Знаешь ведь, я – никому. Пытать будут – не скажу.
“Димка-Димка, наивный ты человек, – подумал я и вздохнул. – Для меня пытка – это сказать хоть кому-нибудь, даже вслух произнести это имя – пытка”.
И конечно, я ничего не сказал. Димка обиделся. Так сильно, как никогда еще не обижался. Но с мамой я тоже не мог поделиться этой бедой. Потому что тогда пришлось бы поделиться и радостью. А я очень хотел, чтобы Анька и ее подпрыгивающие на плечах банты, и всполохи рыжего солнца в ее волосах, и золотистые крапинки в зеленых заводях глаз оставались только моей тайной.
– Ну так что, – мамин голос выдернул меня из облаков, в которых тонула моя бедная голова, – за молоком-то сбегаешь? Хлеба хватит, а вот молоко закончилось. Не передумал еще прогуляться?
Наверное, я просиял как начищенный пятак, потому что мама с подозрением глянула на меня и уточнила: “Точно все в порядке? Не врешь?” Все было даже лучше, чем в порядке – у меня появился законный повод пройти через Анькин двор, и пусть только какая-нибудь бабулька попробует шикнуть. Я вообще-то молоко домой несу.
В тот вечер Аньки не было. По памяти глазами я отыскал балкон, с которого ее звала бабушка. Окно было приоткрыто, но выглядело каким-то безжизненным: слабо колыхалась желтая в белых разводах штора, из комнаты на улицу лилась мрачная тишина. Как предчувствие большой беды. Как обещание того, что мое сердце разбито. А вдруг она уехала, исчезла, испарилась также внезапно, как появилась в нашем городе?
***
Апрель уходил. Двадцать восьмое. Двадцать девятое. Тридцатое. Я уже два раза сходил в магазин – за молоком и снова за хлебом – и не встретил Аньку. Вечерами в том дворе гуляли дети: девчонки играли в классики, песочницу облепила шумная малышня, даже бабульки выбрались на лавочки – сидели с недовольными лицами, шамкали бесцветными, стянутыми в нитку губами, покачивая головами вслед каждому, кто проходил мимо. Двор жил обычной весенней жизнью, и лишь в моем гулко бухающем сердце – “А вдруг сейчас?” – разливалась холодная и вязкая пустота. Будто всю радость выкачали. Хотя что мне эта Анька? Ну девчонка и девчонка – вон их сколько, и с косичками, и с распущенными волосами, и высокие, и маленькие. Красивые даже есть. Только Анька не была красивой – она была совершенной. Словно с другой планеты, где растут дивные цветы, колышутся зеленым морем высокие травы, а на небе несколько лун и солнц, и все совсем другое. Вечерами, забираясь под одеяло, я подолгу лежал на спине и смотрел в окно – с кровати как раз был виден кусок неба, где появлялась первая звезда. Крохотная, с песчинку – нужно было хорошенько присмотреться, чтобы ее разглядеть, но как только увидишь, звезда уже не отпускает твой взгляд, светится, переливается из белого в фиолетовый и обратно. Мне нравилось фантазировать, что прямо сейчас на эту же звезду смотрят зеленые с золотистыми крапинками глаза, и если так – значит, мы с Анькой соединены звездной ниточкой. И если звезды не умирают, сияют вечно, то и мы вместе навсегда, даже если никогда больше не встретимся. Я тогда еще не знал, что та звезда, возможно, была лишь отголоском, долетающим сквозь толщи световых лет сиянием, эхом закончившейся звездной жизни. Я не знал тогда, что ничего вечного на свете нет. В детстве мы часто верим в “навсегда”. Вот и я верил.