Пока Элиза была в душе, я снял свой смокинг и переоделся в боксеры. Выключил основной свет в спальне, оставив лишь приглушённое освещение от дизайнерского ночника, отбрасывающего на стены причудливые тени. Я лег в постель, застеленную прохладными льняными простынями, стараясь расслабиться, отогнать от себя мысли о прошедшем вечере, о сделках, о лжи, которой была пропитана вся эта история с женитьбой. За окном мерцали огни Манхэттена, далекие и безразличные.
Вода в душе шумела долго, монотонно, словно пыталась заглушить мои мысли, смыть с меня остатки сомнений, которые неожиданно возникли после той лживой сцены перед журналистами. Я представлял, как Элиза стоит под струями горячей воды, пытаясь смыть с себя грязь этого дня, липкое ощущение позора, тяжесть моей власти, холодное прикосновение моих рук. И эта мысль – о ее беззащитности, о ее полной зависимости от меня – вызывала во мне странное, противоречивое чувство, смесь удовлетворения и смутного, непонятного мне самому беспокойства.
Наконец, шум воды прекратился, и дверь ванной комнаты тихо отворилась. Элиза вышла, закутанная в мой темно-синий махровый халат с вышитыми инициалами. Он был слишком велик для неё, рукава закрывали ее кисти рук, полы почти касались пола, и она выглядела в нём маленькой, хрупкой, беззащитной, словно потерянный ребенок.
Её влажные волосы были растрепанными, а лицо – бледным и осунувшимся, с темными кругами под глазами. Она была красива в своей уязвимости, в своей беззащитности, и это меня одновременно восхищало и пугало. В ней была какая-то скрытая сила, упрямство, гордость, которые проглядывали сквозь маску покорности.
Она прошла к креслу, где я заранее положил для нее одну из своих футболок и чистые хлопковые трусики. Сняв халат, она быстро, словно стесняясь своей наготы, переоделась. Моя футболка, большая и свободная, почти доходила ей до середины бедра, скрывая хрупкость ее фигуры.
Не говоря ни слова, она подошла к кровати и легла на самый край, подтянув колени к груди, отвернувшись от меня. Я вздохнул, чувствуя, как нарастает напряжение. Она была словно дикая, испуганная кошка, загнанная в угол, готовая в любой момент броситься на меня, царапаться, кусаться.
Я выключил ночник, погружая комнату в почти полную темноту, лишь слабый свет от уличных фонарей проникал сквозь щели в шторах. Тишина давила на меня, становилась густой, почти физически ощутимой. Мне захотелось что-нибудь сказать, как-то разрядить обстановку, хотя бы нарушить это гнетущее молчание, но слова застревали в горле. Я повернулся на бок, глядя на темный силуэт Элизы, смутно виднеющийся в темноте, чувствуя запах ее волос, чистый и свежий, смешанный с едва уловимым ароматом моего геля для душа. И в этот момент я остро ощутил, как во мне борются противоречивые чувства – желание обладать ею, подчинить ее своей воле… и странное, непонятное мне самому сожаление, почти… нежность.