осколки от очков мальчика. Сапоги фашистских солдат вдавили очки
ребенка в его глазные яблоки, самоутверждаясь, наслаждаясь
властью. Эти сапоги были на ногах людей? Людей ли? Садистов
можно назвать людьми? А страна, зигующая Гитлеру, видела варвара
и умилялась его алканию собственного превосходства, а потом
рыдала над своими бабами, над которыми утверждали свое право
победители, и орала, что баб страны фашизма обидели, а русские
солдаты хотели на грешной земле возместить своих погибших
товарищей, а вовсе не отомстить. Трактовать понятия надо точно.
И «пихать» в неправильно трактуемое понятие все, что угодно, чему
обрадовались обломившиеся на быте и закончившие изучение
признанной марксистами «анархии» там же, где и начали
изучение, – это отступ от учений, так же безграничных, как
ноосфера.
Художественный образ мечтаний земного человека выражался
в рисунке мозаики. Я просовывала ладонь в окно и ловила кроху
прохлады из жаркой ванной.
Не было материальной основы для такой мозаики, не было
художника, способного выразить себя наравне с Микеланджело
и оставить свое творение в раме моего окна над ванной, в моей
квартире. Был только осадок неприятных столкновений с миром
грубых и наглых людей, гребущих к себе все достижения их
материального мира с улыбкой отвращения.
«Дайте людям пожить и понять жизнь» – но вместо этого им
дают ежедневную пахоту в поту и с призвуками насилия.
Язык, деревенея, переставал ощущать свою ценность. Его стали
понимать исключительно в экономическом русле. Ощущения
стирались от назойливых смен колорита.
Не было никого, кто мог бы перевернуть мои знания, и заставить
реку мыслей вернуться обратно. У истока свеж е е. Знал, может, торговец эзотерической литературой, обалдевший от ароматических
миксов. Ослабленные внешними атрибутами веры, оспаривали ее
существование на земле, впитавшей столько крови за правду, что
угольки отпылавших сердец переводили на коммерческий язык
дневные поступки и помышления, чтобы уронить в него свое свежее
и здоровое вещество материальной мысли.
И вдруг явилась не любовь, а преданность. Еще не узнавшей
любви, мне навязали принадлежность, от этого оторопь меня брала
при мысли о браке. Но хотелось детей, узнать их рождение и их
удивление миром, светом, радостью этого мира и чувством
блаженства от сострадания человека не самому себе, а слабому.